– Не поверит. Уж слишком… Обидится.

– Поверит! Он русскую землю знает, как ближнюю пивную, на ощупь. Знает, земля наша вся – одни клады зарытые. Я лично тут убедился. Каждый божий день копаем не пусто. Уж устаешь.

Я все оборачивался и оглядывался до стыдного часто на палатки – кто приехал? Неужто она? Вдруг смотрит. Если она ко мне? Хотя необязательно; хотя… Но. Не сложишь словами о вечере, как в земле разбухает, встряхивая округу, зерно, чуешь один, ступаешь по землетрясению, удары от земли переламываются в коленях, подкатывая до горла ожидание, подобное тревоге на вкус, присваивающее себе запах и цвет завоеванной земли, комкающее и растягивающее время – обычно сдавленное из мраморной крошки время; я прятался.

По хребтине вала торчали куски стены с поперечной перевязкой, там, где ворота, подновляли основание башни, – я вал перемахнул. Мужики сеяли серую землю сеткой односпальной кровати, вереницей подымали из ямы кирпич-плинфу, осколки белого камня, розовые и голубовато-зеленые плитки – соборное основание; я вынес три кирпича и вынул из ближних рук лопату: отдохни. Куда? Промежду колышков, по чуть-чуть? Лопату качнул назад и – врезал нержавеющей сталью в глину!

Разогнулся. Отдыхающий крякнул:

– Наработалси-ё?

– Топор есть? Тут вроде корень – рубану.

Мужик подпрыгнул:

– Какой-ё тут корень, в такой-ё глуби? Хирологов звать, находка! Бань, ищи Федоровну! Ну, парень, выслужили мы по сту грамм. Уговор, ё-копали вдвоем – ё-двоим наливать. Летят!

Приземлялись кошками, на четыре опоры, насыпалась полна яма ученых, болельщиков, тесно; Елену Федоровну приняли на руки и погрузили в средоточие, Свиридов прометывался поверху:

– Клад? Мощи?! Счастливая рука!

Над загривками взлетела пыль: шустрили метлы, пальцы, совки, всплывала и окуналась дамская шляпа, давясь на всплытии бессвязными видениями:

– Византийская парчовая лента. Погребение на горизонте, на уровне земли. Покойник в долбленой колоде, завернут в бересту. На спине. Кремневые стрелы. Знак колдуна или высокого происхождения.

– Князь? – ахнул Свиридов и ухнул в хриплую толпу, молитвы не сбив.

– Труположение северо-восточной ориентацией. Мужской. Шлем-шишак, по правую руку – меч каролингского типа, лезвие до метра, с ложбиной. Возраст – свыше семидесяти. Удивительная сохранность. Остатки волос в теменной части. В левой кисти – косточка миндаля. Два медных перстня…

Меня с подельником жали в глину почем зря. Я локтем отжимал хребты, а он толкался задом, опираясь мордой в ямную стену, – паскуды!

– Медный витой браслет. Иконка-мощевик. В области живота две половинки медной пуговицы. Товарищи, торговая пломба с клеймом рейнского города! Как в западных памятниках тринадцатого века!

Народ шатнулся, впечатав меня затылком в твердь, только всхлипнул; над затылками, плечами, спинами, ямищей, сапом оказалось белое пламя, платье, невеста, она складывала ладони перед собой – ниже, чем для молитвы, ближе, чем нырять, волосы нарастали на лицо, она клонилась над ладонями, я заметил, она терла ладонь о другую, будто согревая, – но много медленнее, и смотрела вовсе не на ладони. Она смотрела на головы, семечками забившие яму-подсолнух, – она словно шелушила колос и сеяла зерна; наблюдала, как они снежно сыплются – чуть влево, чуть вправо; затем потрясала руками, будто отряхивая налипшее, крошки и шелуху; насели еще, я заизвивался, но поехал-таки прямиком на соседа, он отхаркивал глину и под каждый натиск стонал:

– Ё-о! Ё-о!

– Товарищи, дайте ж мне простору! Важно! У похороненного отсутствует стопа левой конечности. Более того! – она отделена инструментом, а эти отверстия правильной формы и потертости явно указывают: обнаружен самый ранний в истории пример ампутации и протезирования. Что утверждает первенство древнерусских лекарей и медицинских техников!

– Тогда-ё, по бутылке! – вставил подельник и сорвался под ноги, я за ним.

Народ вспрыгивал, подтягивался, вылезал наверх. Опускали канаты подымать гроб; над ямой – чисто.

Свиридов обнял меня:

– Ты, сынок, почетный гражданин Светлояра, отца Русской земли, – и обернулся – подельник напоминающе теребил прапорщика за брючину. – Я помню!

Стемнело не разом – по ложке подмешивало чернил да тумана. До отбоя радио жевало и не могло глотнуть оперу на белорусском языке о польском студенте, махнувшем в Италию, – на весь лагерь гремело! Я спасался в кремле, свесив ноги в ров: все видать, только комарье, ощупью катал в плоском ящичке бисерные, хрустальные, мозаичные, красные, кольцом – бусинки. Брал бронзовые булавки подобием в березовый лист, застежки плаща – в девичью ладонь; вот из лагеря вытянулся дым, утопло радио, – отбой.

Невеста, медля на каждой ступени, сходила в чрево раскопа, укрывшись в черный балахон, немножко осматривалась, махая ладонью перед лицом – комары. Так не хотелось одной, а никого нет. И дальше решительней прозвучали шаги – на дно.

Меня отыскал Свиридов, шепчущий от измора, но трезвый – оплывшее, невзрослое лицо с выныривающими на выдохе, на слове глазами:

– Пошли до костра. Да и спать уже. День знатный. Ты вон как рванул. Три кургана отрыли. Один, правда, пустой.

– Почему?

– А значит, на стороне сгинул. Солдат, побродяга. Насыпают пустой, чтоб хоть память.

На лестнице я все ж ляпнул:

– Товарищ Свиридов. А когда ж бурить до зерна?

– Федоровна натрепала? – и плюнул. – Черепаха! Да я гнездо под мачту хочу забурить. С мачты троса растянем, по тросам шатер художники размалюют мотивами. Не охватим все, хоть над кремлем. Моя задумка, от всех таю, она в отместку про зерно начудила – фефела! Кгм, хых, а-а, мы… Тут как раз – про вашу маму… Откудова?

Невеста протягивала мне, ему миску, в ней пузырьки, пакеты.

– Лекарства для Ивана Трофимыча обмыла той водой. На что только не надеешься. – И вздрогнула. – Х-холодная вода.

– Эх-хэх-хэх, да-а… Эт, товарищ доктор, бабки говорят, в озере вода святая была. Даже дубов кругом не рубили. И, между прочим, не мылись. Только кто знает: лужа та озерной воды, – Свиридов дошептал, – или мужики нажурчали. А искупаться вон – полон бак, за день нагрелась, так что давайте, народ залег… Помыться или там что простирнуть…

У огня собрались часовые – Свиридов шуганул, и остался только Прохоров, хмельной; он облазил костер, жестами приглашая меня удостовериться: где б ни сел, дым валит прямо в морду; а вот прапорщик наладил его до палатки, и – дым столбом, в струну!

Невеста рассматривала меня над огнем, она освободила платье от балахона, она сушила руки у костра, словно протягивая мне – ладонями вверх, когда я отрывался от ее глаз, ладони сжимались.

Костер, немного поленьев и огня, отнимает все: ничего нет; я вздыхал, но не зевалось. Так днем поспишь – к вечеру башка чумовая.