Если перед глазами проносились селенья, то они состояли из крошечных, точно картонных, домиков, в которых вместо стекол в окнах была провощенная бумага, а стены могли раздвигаться, как ширмы. Бели виднелись, сравнительно редко, незаселенные места, то свободная природа здесь поражала нас своею миниатюрностью. Для нашего глаза—их клены, камелии, каштаны, савара (род кипариса), лавровые деревья — казались маленькими, и только задумчивые, таинственные криптомерии, обычно растущие около храмов, выделялись своим большим ростом. Но что особенно поражало—это цветы и дети. Недаром Японию называют страной детей и цветов.

Цветы виднелись везде близ жилища человека. Яркие, они были изумительно красивы: пионы, ирисы, глицинии, лилии, лотосы и хризантемы.

А дети!

Как они были приветливы, как доверчиво бросались даже к нам, иностранцам. По воспитанию детей было видно, как высока культура широких масс населения.

На одной из станций нам попался поезд с учениками и ученицами народных школ Вокзал был наполнен точно щебетаньем птичек. Мальчики в пестро–сереньких кимоно с круглыми, бритыми головенками, девочки, как бабочки, с яркими бантами. Учителя и учительницы, воспитатели и воспитательницы в национальных костюмах со спокойными, строгими лицами.

Ни одного грубого окрика, ни драки, ни ссор.

Особенно врезалось мне в память, как при этой встрече один из ехавших в нашем поезде русских, с густой шевелюрой волос и в синих очках — тип Чеховского интеллигента, взяв горсть цветов, с аффектированной сладенькой улыбочкой поднес их прыгающим на перроне детишкам. Те, как стая воробьев, с шумом и писком окружили его и расхватали цветы.

В этот момент я поймал взгляд стоящего в стороне японца–воспитателя. На лице его была точно маска. Голова гордо поднята. Но в глазах его мелькнуло такое презрение, на губах заиграла такая улыбка, что краска стыда бросилась мне

в лицо. Невольно, в воображении моем, встал образ русского народного учителя — неопрятного, вихрастого, принадлежащего к «передовой революционной демократии» — классический тип русского социалиста–революционера. Каким он мне показался в эту минуту варваром, несмотря на свои якобы передовые идеи, по сравнению с этим японским народным учителем! Как ясно мне стало, что какой бы режим в России ни был, эта варварская полуинтеллигенция не способна поднять народ до уровня современной культуры.

Теперь, когда опыты всех режимов проделаны над нашей несчастной Родиной, когда наш народ в своем культурном развитии отброшен на уровень негров, когда отпечатком этой работы нашей полуинтеллигенции осталось только подлейшее слово «извиняюсь» — так или иначе, вопрос о народном воспитании и образовании для нас явится главнейшим. Мне верится, что тип будущего народного учителя и воспитателя будет действительно достойным России. Мне верится, что мы поймем наконец, что народный учитель и воспитатель есть основа национального развития и культуры нашей Родины.

Я отвлекся в сторону, но невольно, ибо нахлынувшие воспоминания слишком ярко восстановили передо мною эту картину, слишком больно отозвались в сердце. У меня лично нет никакой злобы к этой нашей полуинтеллигенции. Я знаю, что она такой же продукт нашей истории, как и все мы. Я знаю, сколько было истинных подвижников и тружеников среди наших народных учителей. Но мне хотелось бы напомнить русским людям, что нам надо наконец понять, что воспитание и культурность должны быть выше всяких идей, взглядов и партий. Только добившись этого, мы сможем себя уважать, и нас будут уважать.

Я уверен, что в будущей России никогда не сможет повториться тот позор, который был во время Русско–японской войны, — когда группа русского революционного студенчества послала японскому императору телеграмму с поздравлением по случаю Цусимского боя. Сколько презрения было в ответе японского Микадо, приказавшего его передать, кажется, через британское Министерство иностранных дел. Этот ответ гласил, что Микадо благодарит за внимание и гордится, что среди Японцев не нашлось бы ни одного подобного тем, кто подписал полученную им телеграмму. Такое же презрение я прочел в глазах японца учителя—вот почему оно мне было тогда так больно.

Наш поезд подошел к равнине Канто, где расположены города Иокогама и Токио. Близ станции Мианошита, слева мелькнула в красивом горном пейзаже знаменитая гора Фудзияма (12 387 футов над уровнем моря).

Прямо с вокзала в Токио мы переехали в «Империал» — отель, где каждый снял по комнатке с полным пансионом Здесь началась для нас кипучая деятельность. Прежде всего мы направились к нашему военно–морскому агенту капитану 1–го ранга А. Н. Воскресенскому [86].

Я не могу не сказать несколько слов об этом, ныне покойном, выдающемся офицере нашего флота. Он был морским агентом в Японии уже много лет. Владея в совершенстве французским и английским языками, он изучил японский язык так, как редко это мог бы сделать кто‑нибудь из европейцев. Совершенствование в японском языке ему облегчило и то, что он был женат на японке. Перу покойного А. Н. Воскресенского принадлежит, ставший классическим, перевод многотомного описания войны на море 1904—1905 годов, составленного японским Морским генеральным штабом [87].

С помощью А. Н. Воскресенского мы быстро выяснили, у каких фирм, что именно и по каким примерно ценам можно купить то, что нам нужно.

Затем состоялся наш прием в Российском Императорском посольстве, где нам был предложен завтрак и где за временным отъездом посла нас приветствовал советник посольства. Далее пришлось побывать в японском Морском генеральном штабе, где мы выяснили целый ряд вопросов относительно судов нашего Отряда.

В следующие дни в нашем отеле начали появляться представители разных фирм по нужным нам предметам.

Очень много времени уходило на переводы наших списков и на объяснения разных деталей. Наконец, выяснилось, что все, что нам нужно, имеется, и, благодаря конкуренции, по достаточно низким ценам. Всего мы заказали разных материалов и предметов примерно на сумму в 150 000 йен.

Среди суматохи этих дней в нашем отеле появился молодой, веселый, жизнерадостный японец с массою прелестных черепаховых изделий. Он нас приветствовал точно родных, с выражением знаков величайшего почтения. Он прибыл из Нагасаки и оказался сынок Изаки, известного во флоте «черепахи–человека», как прозвали его отца на нашей Тихоокеанской эскадре в былое время. Его отцу принадлежала знаменитая фраза, определяющая в понятии японцев характер нас, русских.

Изаки–отец был маленьким торговцем черепаховых вещей в Нагасаки, и когда туда приходила русская эскадра, он появлялся на кораблях, предлагая свои изделия. Как и другие торговцы, он развертывал где‑нибудь на левом шкафуте маленький коврик, раскладывал на нем свои товары и терпеливо объяснял ломаным русским языком каждому подходившему матросу качество, пользу и дешевизну своих черепаховых вещей. Этого «черепаху–человека» знала и любила вся наша эскадра. Однажды на одном из кораблей, где производил свой торг Изаки–отец, поднялся какой‑то «аврал», не то тревога, не то прибытие начальника эскадры, не знаю, но только старший офицер приказал всех торговцев убрать со шкафута и отправить на берег. Изаки–отец замешкался, и шканечный унтер–офицер начал его торопить: «Ну, собирайся скорей, вались к трапу, отваливай! Скорей!»