Дальше — больше. Я обнаружил теорию подглядывания не только в европейской философии, но и в сокровищнице мудрости своего собственного народа. Причем здесь она была представлена в еще более явном виде. Вуайеристские идеи просматривались и в общем подходе евреев к пониманию вещей, и в частностях. Например, в языке, в обряде обрезания, в союзе, заключенном между народом и языком, в союзе с Богом, который предопределяет отношение человека к окружающему миру. Обрезание лежит в основе всей еврейской идеологии и символизирует собой предел человеческого понимания. Обрезанный индивид, таким образом, ближе всех подходит к постижению вещей в их истинном виде. Он воспринимает вещи такими, какими они были до изгнания человека из Рая.

Мне было уже за сорок. Мой дом лежал в руинах, а свою научную теорию я ненавидел. В течение пятнадцати лет я искренне верил, что принадлежу к немногочисленной касте интеллектуальных первопроходцев. И вот теперь мое собственное детище превратилось для меня самого в памятник моему вопиющему невежеству. В какой-то момент мне даже пришла в голову ужасная мысль, что именно из-за этого Ева и потеряла рассудок. Поняла, что я всего лишь жалкое ничтожество. Однако я постарался отогнать от себя это предположение. Несмотря ни на что, в своей гордыне я все еще продолжал верить в собственную значительность и утешал себя мыслью, что истинные причины безумия Евы коренятся, скорее всего, в ее собственном тяжелом характере.

Я отгородился от внешнего мира. Ничего не писал и отказывался отвечать на вопросы, связанные с пипологией. Однако это не очень помогало. Напротив. Мои друзья и последователи решили, что я просто затаился и готовлю какую-то очередную интеллектуальную бомбу, которая вот-вот разорвется. Напрасно я прятался, скрывался в пустыне, бежал от позора, запятнавшего мое имя. Слава летела впереди меня, и все с нетерпением ждали, какими новыми открытиями я их осчастливлю.

Я пребывал в глубочайшем кризисе. С одной стороны — моя разваливающаяся семья, с другой — сверкающий снежный ком пипологии, накатывающий на меня, угрожая раздавить. Я полностью потерял интерес к жизни.

Как-то холодным зимним днем в своем кабинете в Институте пипологии при немецкой Академии наук я нашел на столе письмо. Оно пришло утром и было написано явно второпях.

Здравствуй, Гюнтер.

Мы много лет не общались и не поддерживали никаких контактов, но все эти годы я внимательно следила за твоими успехами. Успехи, безусловно, впечатляющие, но то, что за ними стоит, производит гораздо меньшее впечатление. Завтра я приезжаю в Академию с двухдневным визитом. Хорошо бы встретиться за чашечкой кофе. Хотелось бы заняться любовью. Надеюсь, что после всего произошедшего нам по-прежнему будет хорошо и мы сможем остаться вместе навсегда. Я отчаянно нуждаюсь в любви.

С надеждой,

твоя Лола.

У меня было такое ощущение, будто меня огрели обухом по голове.

Лолу отличала невероятная самоуверенность, и именно это могло меня сейчас спасти.

Моя жизнь подошла к своей середине. Я был унижен и раздавлен. Моя теория вызывала у меня отвращение. Моя жена погрузилась во тьму безумия. Все это вместе взятое проделало во мне такую огромную дыру, что сквозь нее Лола могла пролезть в мою жизнь совершенно беспрепятственно.

Лола, этот огромный эсминец любви, снова отправлялась в плавание, но на сей раз, чтобы бросить якорь в моем заливе.

Я знал, что ливень презрения, обрушившийся на меня, принесет хорошие всходы. Презрение, пришедшее извне, способно излечить от собственного презрения к самому себе. Лола могла перемолоть меня в мельчайшую пыль и воссоздать меня заново. Мой мозг и мои чресла затопила горячая волна похоти. Время как будто замедлило свой бег. Жизнь стала казаться мне восходом солнца. И наконец-то забрезжила надежда.

Однако, несмотря на радость и волнение, у меня были и некоторые вполне объяснимые в моем положении опасения. Как, например, думал я, сложатся отношения Лолы и Густава? Даже языки, на которых они говорили, были разными. Я вообще не знал, как Лола относится к детям, а тем более к детям, растущим в ширину. Очень беспокоил меня и Густав. Как он воспримет появление в доме женщины, чьи стоны будут доноситься из спальни отца?

Что касается Евы, то с ней все было более или менее ясно. Я безотлагательно кладу ее в больницу. Никаких угрызений совести в связи с этим я не испытывал. Но вот относительно Лолы меня мучили сомнения. А вдруг я нынешний ей не понравлюсь? Ведь пятнадцать лет — это не шутка. За время, пока мы не виделись, мое брюхо увеличилось так сильно, что полностью закрывало от меня мою «третью ногу». Потенция оставляла желать лучшего, да и волосы поредели, а те, что еще сохранились, стали седыми.

Я сел на жесткую двухдневную диету. Согласно широко распространенному мнению, люди толстеют, потому что слишком много едят. Я с этим не согласен. На мой взгляд, лишний вес является результатом недостаточного желания похудеть.

Настроенный весьма оптимистично, я отправился в тренажерный зал, записался в очередь к парикмахеру и даже купил клетчатый костюм, который был мне мал и который я собирался надеть к приезду Лолы, когда сдуюсь до надлежащего размера.

Итак, да здравствует худоба!

Месяца три назад профессор Фридрих Шаръаби из Немецкого института истории Сиона обратился ко мне с просьбой написать воспоминания. Я никогда не придавал своей биографии никакого серьезного значения, и это предложение меня не на шутку испугало. Я полагал, что человечество ничего не потеряет, если не узнает, что происходило в темных коридорах и в извилистых лабиринтах моей жизни, и не видел в своей биографии ничего любопытного, тем более что приписываемые мне новаторские идеи родились у меня чисто случайно, а то и вообще — в шутку. Да, конечно, имя профессора Ванкера стало синонимом пипологической науки, но, как я уже говорил, время показало, что связанные с моим именем открытия в действительности не имеют никакой ценности. Не подумайте, что я говорю это из ложной скромности. Три месяца назад я действительно искренне считал, что моя биография не представляет никакого интереса для широкой публики, ибо в ней нет абсолютно ничего поучительного. Я, конечно, признаю, что мне удалось предсказать некоторые из событий, связанных, в частности, с судьбами сионизма, однако я никогда не считал, что обязан этим своему невероятному интеллекту. Скорее это произошло благодаря моей исключительной честности. Я считал тогда и считаю сейчас, что цепь произошедших событий не была случайной. Они просто не могли не произойти. Это была, так сказать, историческая необходимость. Лишь по своей врожденной близорукости мои соплеменники не сумели разглядеть надвигающуюся катастрофу. Я думаю, что предвидеть грядущее мне помогала моя неуемная воля к жизни, а страстная натура позволяла воспринимать реальность как она есть, во всей ее наготе.

Профессор Шаръаби проявил настойчивость и целых три часа уговаривал меня согласиться. И должен сказать, что я ему за это очень признателен. Работа над мемуарами стала для меня настоящим праздником. Моя жизнь возвращается ко мне из прошлого, и я испытываю при этом то, чего не испытывал уже давно.