Слуги зашептались, округлившимися от удивления глазами глядя на гостью хозяина.

– Ты что это делаешь? – нахмурился Донеган, покосившись на Мишель и увидев, как та быстро избавляется от одежды.

– Раздеваюсь. Разве не видно? – Она с силой дернула за рукава платья.

Ткань жалобно затрещала, нехотя поддаваясь, сползая с тонкого хрупкого стана. Плечи и грудь девушки, едва прикрытая легкой полупрозрачной сорочкой, обнажились, вызвав среди слуг еще более жаркие обсуждения происходящего.

– Ты ведь предлагал занять их место? Так вот, я согласна! – Заметив, как по лицу Донегана промелькнула тень недовольства и раздражения, Мишель с еще большим жаром продолжила: – А твои рабы и твой управляющий будут на меня пялиться. Все, все! На меня… голую.

Тяжелая ткань платья упала к ногам пленницы чернильной кляксой, через которую Мишель переступила, высоко подняв голову, и, сохраняя видимость бесстрашия, в одних панталонах, нижней сорочке и корсете приблизилась к Галену.

– То, чем ты так жаждешь обладать, сейчас увидят все. Каждый твой раб. Вся твоя чернь. Может, прикажешь кому-нибудь из них помочь мне раздеться? Разрешишь им трогать меня своими грубыми руками, лапать мозолистыми пальцами. Даруешь своему верному псу надо мной власть, позволяя ему меня истязать. Что скажешь, Гален?

Плеть, зажатая в кулаке управляющего, поникла. Беря пример с остальных, Бартел заинтересованно смотрел на девушку, ожидая дальнейшего развития событий.

Донеган схватил бунтарку за локоть и яростно зашипел ей на ухо:

– Ты что это вытворяешь? Совсем умом тронулась?!

– Умом из нас двоих тронулся ты! Из-за… – Окончание фразы застряло в горле.

Мишель едва ногами не затопала от досады. Впрочем, о коварстве Мари Лафо думала она недолго. Гален снова, полностью и без остатка, завладел ее мыслями. Куда сильнее флюидов гнева, что посылала Мишель ненавистной чародейке, были те, что исходили сейчас от ее тюремщика.

Хищно сверкнув глазами, он еще сильнее стиснул на нежном локотке свои пальцы и потащил Мишель к входу в дом, цедя сквозь зубы:

– Сумасшедшая девчонка…

– Не пойду! – изо всех сил упиралась пленница. – Сначала вели их освободить!

– Я не торгуюсь со своей собственностью, – на миг остановившись, недобро сощурился наследник Блэкстоуна. – Не в том ты положении, милая, чтобы ставить мне условия.

Мишель вспыхнула. Собственностью? Никогда! Никогда она не свыкнется с этой ужасающей, постыдной мыслью! Свободной от крепкого захвата рукой Беланже попыталась залепить негодяю пощечину. Гален перехватил занесенную в воздухе ладонь и крепко, будто вплавляя в себя, прижал ее к своему сердцу. Черному-пречерному в представлении Мишель, насквозь прогнившему.

– Играешь с огнем, котенок, – хриплый, опаляющий кожу и мысли шепот. – Может, я и кажусь тебе дьяволом, но дьявольским терпением высшие силы меня не наградили. Продолжай в том же духе и уже этой ночью окажешься в моей постели.

От яркого, порочно-откровенного видения, мелькнувшего перед глазами, щеки у Мишель заалели. В груди сумасшедше застучало сердце, разгоняя по телу кровь.

И тем не менее, подстегиваемая адреналином, точно той самой плетью, Мишель ринулась в наступление:

– Я буду кричать, вопить, рыдать и в голос тебя проклинать! До последнего своего вздоха! – Чувствуя, как растворяется в серых, словно грозовое небо, глазах, сглотнула шумно. Пламя ярости, полыхавшее в сердце, гасло, подчиняясь магии Чудовища. Мишель с силой тряхнула головой, пытаясь прогнать хмарь, заполнившую сознание, и, беря пример с Донегана, прошипела: – И прекрати подавлять меня своими гнусными чарами! Слышишь?! Не то я… я…

Пленница судорожно размышляла, гадая, что бы такое сказать, чтобы выйти из этой схватки победительницей. И служанок спасти: ни на одной, ни на другой от страха уже лица не было. А скоро и на телах не будет живого места, если Гален сейчас ее уведет и рабыни останутся на растерзание второму демону – мерзкому Бартелу.

Глубоко вздохнув, Мишель прикрыла глаза и тихо, но твердо произнесла:

– Прикажи их освободить, иначе, клянусь, я заморю себя голодом. И тебе ничего не останется, кроме как довольствоваться моим жалким привидением.

Несколько мучительных секунд тишины, на протяжении которых Мишель слышала, как под ее ладонью исступленно бьется сердце зверя.

И слова, что сорвались с губ Донегана, больше походили на глухой звериный рык:

– Отвяжи их. А ты, – тьма в глазах затопила светлую радужку, – пойдешь со мной.

Рывок, и он потащил Мишель, будто тряпичную куклу, за собой. Еле перебирая ногами, она следовала за одержимым ею, чувствуя себя полностью опустошенной. Будто только что пережила не несколько пусть и ужасающих, но коротких минут, а полжизни провела на поле боя.

Сквозь туман, наползающий на глаза, различила служебные помещения, мимо которых они проходили. Потом – широкую лестницу, по которой, кажется, поднималась не она, а только лишь ее оболочка. Истерзанная же потрясениями душа предпочла покинуть эту клетку – столь желанное для Галена тело.

Шаг, за ним другой, сделанный из последних сил. Скрип двери, противно ударивший по ноющим от боли вискам. Ласковые объятия одеяла и спасительная тишина, наступившая после того, как хлопнула дверь и в коридоре стихли шаги.

Он ушел, оставив ее одну. Сбежал. Не от девчонки, один вид которой сводил с ума. От себя. От темных желаний, что она в нем пробуждала. Мог бы, уже давно мог бы взять ее силой, приглушив сопротивление чарами. Но это была бы слишком легкая победа. Не упоительно-сладкая, которой он привык добиваться.

Лишь жалкая ее иллюзия. С горьким, не менее жалким привкусом поражения.

Гален остановился посреди коридора, борясь с самим собой и с острым, почти болезненным желанием повернуть обратно. Оказаться с ней рядом. В глазах темнело от ярости. Ярости к самому себе, к строптивой девчонке – сумасбродной красавице, отчаянно не желавшей ему покоряться. Ко всему белому свету и к тьме, что властвовала в его сознании.

Он и раньше засматривался на среднюю дочь Вальбера Беланже. Пока исполнял роль заботливого жениха, беспросветно влюбленного в эту дылду, ее старшую сестру. Злился, когда Мишель кокетничала с другими мужчинами. Соблазнительно улыбаясь, строила им глазки. Она была ему интересна, он хотел ее, и тем не менее Гален Донеган привык и умел держать собственные чувства в узде.

Раньше.

А теперь вдруг стал одержим. Одержим этой маленькой девочкой.

Пальцы сами собой сжались в кулаки, кровь в висках стучала набатом. Сиюминутное затмение перед глазами, и вот уже трещины змеями расползаются по стене от багрового потека, отпечатавшегося на узоре обоев.

Гален Донеган не чувствовал боли. Собственной. В такие дни, как этот, ему нужна была чужая боль. Его переполняла сила, магия. Жажда. Людских страданий, слепого отчаяния. Нравилось вбирать в себя страх и множить его, распаляясь от этого приторно-сладкого, дурманящего чувства.