— У меня прекрасная память, вам это известно.

— Ну ещё бы! Вам долго не забыть позорного бегства из-под стен Авиньона, где вы оставили умирать короля Людовика, в смерти которого, я слышала, обвиняют вас.

— Замолчите! Клянусь, я непричастен к этому! Всему виной проклятая болезнь. Она сотнями укладывала людей на прокрустово ложе, и ни один из них не подходил под её мерку.

— И вы, боясь оказаться в этом списке, решили удрать?

— Кончился срок моего вассального обязательства…

— Разумеется, возлежать у ног дамы своего сердца и декламировать ей свои стансы куда приятнее, нежели проливать кровь на поле брани.

— Чёрт бы вас побрал, мадам, и зачем только вы повстречались мне в этом коридоре! А ведь я хотел идти другим путём. Однако, прежде чем уйти, я скажу вам следующее, и зарубите это себе на носу: граф Шампанский Тибо Четвёртый никогда не избегал опасностей, и никто ещё не смел упрекнуть его в том, что он трусливо покинул поле боя. Вы должны бы об этом знать.

— Тогда и я скажу вам, пока вы ещё не ушли: не смейте больше шпионить за мной. Это недостойно рыцаря и мужчины.

— Но и вы тогда уж, будьте так добры, не бросайтесь в погоню за своим супругом, услышав, что он уехал на запад.

И Тибо быстро ушёл. Агнесса, улыбаясь, глядела ему вслед. Она была довольна. Сам Господь уготовил им эту встречу. Теперь у неё были развязаны руки. Единственно — надо упросить Феррана не торопиться покидать Париж: ездить с ним на охоту, на прогулку… занять чем угодно. Так у неё появится причина не слишком-то торопиться в Шампань.

И всё же волей-неволей Тибо сам способствовал новому разрыву отношений с дамой своего сердца. Он всё больше надоедал Бланке, и она, как ни крепилась, уже не имела сил благосклонно выслушивать его ежедневные признания в любви, выраженные в стихотворной форме. С каждым днём она всё холоднее встречала своего воздыхателя, всё печальнее становилось её лицо, когда они оставались вдвоём. Тибо заметил это, что отразилось на его балладах: вместо весеннего мажора они дышали минором глубокой осени; в них стали звучать нотки грусти и отчаяния. Бланка была этому только рада — наконец-то её поэт стал понимать, что она устала от его амурных сочинений.

Такая метаморфоза не могла остаться не замеченной кардиналом, и чем реже стал появляться в покоях королевы-матери Тибо, тем чаще перед ней мелькала лиловая мантия Сент-Анжа. Тибо это начало раздражать. Он ежедневно встречался с легатом в коридорах и кабинетах королевского дворца, холодно здоровался и спешил пройти мимо, обменявшись с соперником парой ничего не значащих фраз.

Но ещё больше Тибо ненавидел Бильжо. Как же мешал ему этот неусыпный страж, денно и нощно стерегущий покой королевы! При виде его у бедного поэта заплетался язык, туманился взгляд, он забывал концы строф. В его глазах Бильжо выглядел обыкновенным соглядатаем. Бланка выслушивала его сетования по этому поводу, но ничего не предпринимала. Бильжо был её щитом, а для Тибо — третьим лишним, при котором он никогда не осмелился бы перейти грань дозволенных отношений, и Тибо порою готов был убить этого безмолвного стража, словно приросшего к платью любимой им женщины. Бланку же это вполне устраивало. Она предпочитала держать графа Шампанского на расстоянии, королевский статус диктовал ей такое поведение. Так же она вела себя с кардиналом, которому тоже не нравился чересчур уж бдительный охранник королевы-матери. Он даже стал подозревать наличие любовных отношений между госпожой и её слугой, но не осмеливался высказывать своих догадок, боясь уронить свой престиж духовного лица и обнаружить что-то похожее на ревность с его стороны.

Об этом же, кстати, не раз думал и Тибо. Жаль, что им с кардиналом не удавалось найти общий язык, в противном случае им было бы о чём поговорить; эта тема, возможно, даже сблизила бы их. И не случилось бы того, чего так опасалась Бланка, — повторного мятежа. Кардинал, конечно же, не позволил бы Тибо вновь предать вдовствующую королеву. А тот был уже близок к этому. Равнодушие Бланки, недружелюбные взгляды легата, насмешки над ним придворных дам, которые нельзя было не заметить, да тут ещё собственная жена…

Как-то в галерее с ним повстречалась некая дама. Пристально поглядела на него, сочувственно покивав головой, и, подойдя, откинула вуаль с лица.

— Герцогиня Бургундская! — поражённый, воскликнул Тибо.

— Не сочтите за бестактность моё вмешательство, граф, но не могу не сказать вам нескольких слов, — оглядевшись, торопливо произнесла Алиса де Вержи. — Можете ли вы выслушать меня?

Тибо был удивлён. Что надо от него герцогине?

— Говорите, мадам.

— Не обижайтесь на мои слова, но вы становитесь посмешищем всего двора. Вас отвергают, вас не хотят видеть! Или вы сами не замечаете этого?

— О чём вы?

— Нет ничего проще пригнать лошадь на водопой, но нельзя заставить её пить. А ваша супруга готовится следовать по пути королевы Англии Изабеллы Ангулемской, наставляющей мужу рога у неё на глазах.

Тибо побагровел лицом и сжал кулаки.

— О ком вы говорите? Кто смеет домогаться графини Шампанской?

— Не мужчина, женщина всему виной. Кобыла не захочет — так и мерин не заберётся на неё.

— Кто он? Назовите имя!

— Раскройте шире глаза. Тот, кто пожелает, — увидит. Но не понукайте лошадь, и она пойдёт шагом.

— Вы имеете в виду Агнессу?

— Ваша тень делает те же движения, что и вы сами. Не поймёте меня — вспомните Шинон; путь из Парижа до Беллема в два раза короче.

И Алиса де Вержи, накинув на лицо вуаль, быстро скрылась с глаз.

— У нас с Бильжо был о вас разговор, — сказала как-то Бланка Агнессе. — Он говорил, что вы глаз с него не сводите.

— Что же он, жаловался или, напротив, на его лице читался восторг? — с интересом спросила супруга Тибо.

— Лёгкая улыбка играла у него на губах во время нашей беседы; кажется, графиня, вы ему небезразличны.

— Ого! Так он, значит, умеет улыбаться? Поистине, это удивительно.

— Не будьте к нему слишком строги. Этот человек перенёс большое горе. Его жена неожиданно умерла; их ребёнку было в то время всего пять лет. Бильжо души не чаял в сыне, любил его сильнее родной матери, всё своё время проводил с ним, мечтая вырастить из него храброго рыцаря. Но неведомая болезнь в скором времени вслед за женой унесла в могилу и сына.

Агнесса, приоткрыв губы и вскрикнув, рывком поднесла руки к груди.

— Отец упал в яму, обнял гробик и крикнул, чтобы их обоих засыпали землёй. Но священник сказал, что это большой грех, который никому не в силах будет замолить, и душа несчастного останется неприкаянной до дня Страшного суда. Кое-как Бильжо вытащили из ямы. Он проплакал на могиле двое суток подряд, а потом бросился с обрыва в реку. Незачем жить, решил он, если нет на свете того, кому он мечтал посвятить свою жизнь. Значит, надо уходить в мир иной: там, вопреки тому, что говорил священник, души отца и сына воссоединятся, и ничто уже не сможет разлучить их.