странности свои он объяснял довольно разумно: так, употребление соли он считал излишним на том основании, что дикари, которые никогда не едят ее, все-таки бывают крепки и здоровы; ходил с открытой головой отчасти из подражания римлянам, отчасти вследствие справедливого мнения, что тогда лучше сохраняются волосы, а простоты в костюме придерживался, как мы уже знаем, с целью пропаганды своих идей. «Разве публика, – сказал мне однажды этот новый Алкивиад{…сказал мне однажды этот новый Алкивиад… – Алкивиад (V век до н. э.) – афинский политик, известный в том числе своей экстравагантностью.}, – стала бы останавливаться передо мной на улице и расспрашивать меня о моем учении, если бы я был одет иначе? Костюм служит рекламой моих проповедей, и я ношу его из принципа». Часто болезненным признаком казалось мне то, что Бозизио основывает все свои выводы на газетных статьях политического содержания, дающих слишком бедный материал в научном смысле; но он оправдывался тем, что в газетах всегда затрагиваются интересы дня и что для ознакомления с настроением общества ему нельзя игнорировать их, хотя он и не сочувствует этим интересам. Впрочем, его ненормальность проявлялась больше всего в том, что он придавал громадное значение ничтожнейшим фактам, вычитанным из какой-нибудь газетки, и тут же делал из них широкие обобщения. Прочтя, например, что в Лиссабоне ребенок упал в воду или что женщина сожгла себе юбку, Бозизио немедленно приводил эти факты в доказательство вырождения расы. Что же касается его образа жизни, то он может поставить в тупик любого гигиениста, который не в состоянии будет объяснить себе, каким образом этот старик, питающийся одной только полентой без соли, сохраняет удивительную бодрость, крепость, силу и ходит по 20 миль в день. Для психолога здесь любопытно проследить влияние умопомешательства на подъем духа, на развитие умственных способностей, иногда даже до одного уровня с гениями, хотя печальный недуг и придает всему мышлению оттенок ненормальности. И – кто знает! – если бы наш Бозизио был не жалкий чиновник, а студент юриспруденции или медицины, если бы он имел возможность учиться систематически, а не урывками, из него вышел бы, может быть, второй Конт или, по крайней мере, Фурье, с философскими системами которых у него много общего и от которых его отличает только одно – умопомешательство.

Не менее интересно проследить, какие разнообразные оттенки принимает сумасшествие в зависимости от духа времени. Если бы Бозизио жил в средневековую эпоху, в Испании или в Мексике, то, пожалуй, из этого защитника птиц и мученика за благо потомства выработался бы св. Игнатий Лойола или Торквемада, а свободно мыслящий позитивист обратился бы в фанатичного католика, приносящего человеческие жертвы для умилостивления разгневанного Божества. Но Бозизио живет в Италии, в конце XIX в.

Этот факт наглядно объясняет нам, почему в давно прошедшие времена и у диких или малообразованных народов появлялось столько случаев эпидемического сумасшествия и каким образом столько исторических событий могли быть вызваны безумным бредом одного или нескольких лиц, например секты анабаптистов, бичующихся, появление колдунов, восстания китайских тайпинов и пр. Помешательство у некоторых из них проявляется нелепыми, но в то же время грандиозными идеями и такой несокрушимой верой в них, что невежественная толпа невольно увлекается ими, чему отчасти содействует странность их одежды, необычайная внешность и аскетический образ жизни, всегда возбуждающий удивление толпы. Недаром же говорят, что она способна поклоняться лишь тому, чего не понимает.

Ряд условий, по-видимому, благоприятствовал тому, чтобы из Бозизио вышел настоящий пророк-новатор: для этого у него было и сильное увлечение некоторыми идеями, и железное здоровье, и воздержанность в пище, и бескорыстие, и глубокая вера в спасительность своей миссии: ему недоставало, по счастию, только одного – благоприятного времени для того, чтобы вызвать к себе всеобщее сочувствие. В противном случае Италия получила бы в лице Бозизио своего Магомета.

Но, приняв во внимание безупречность его жизни, образцовую аккуратность во всем, имеем ли мы право сказать, что это был обыкновенный сумасшедший? А убедившись в относительной новизне исповедуемых им идей, можем ли мы причислить его к массе описанных нами выше бессмысленных маттоидов? Конечно, нет.

Предположим, что Джузеппе Феррари, вместо того чтобы получить высшее образование, остался бы на таком же низком уровне развития, как Бозизио, тогда, наверное, вместо ученого, пользующегося вполне заслуженной известностью, из него вышло бы нечто похожее на бедного защитника птиц. Это предположение тем более вероятно, что и теперь некоторые рассуждения Феррари, например относительно исторической арифметики, а также относительно королей и республик, умирающих в назначенный день, по воле автора, – могут быть отнесены лишь к области безумия. То же самое следует сказать и о Мишле, по поводу его фантастической естественной истории, его академической непристойности, невероятного тщеславия[153] и тех последних глав истории Франции, которые он ухитрился превратить в какую-то странную смесь грязных анекдотов и нелепых парадоксов.[154] К той же категории можно отнести еще Фурье и его последователей, предсказывавших с математической точностью, что через 80 тысяч лет люди станут жить по 144 года и что тогда у нас будет 37 миллионов поэтов (вот несчастье-то!) да, кроме того, 37 геометров не хуже Ньютона; Лемерсье, писавшего одновременно с прекраснейшими драмами такие, в которых разговаривают муравьи, растения и даже само Средиземное море; Буркиелли, требовавшего от живописцев, чтобы они изобразили ему землетрясение в воздухе и гору, которая делает глазки колокольне и пр.

В Италии в продолжение многих лет читает лекции в одном из больших университетов профессор, создавший в своих сочинениях особую нацию – ханжей (cagoti) и придумавший для возвращения к жизни утопленников такой прибор, что посредством него можно смело задушить даже здорового человека. Этот же ученый рекомендует употребление теплых ванн с температурой 20° и приписывает благотворное действие морской воды выдыханиям рыб. Однако же в его сочинениях, напечатанных уже вторым изданием, очень много хорошего, и ни один коллега не имел повода заподозрить его в умопомешательстве. К какой же категории можно причислить этого субъекта? Очевидно, он принадлежит к промежуточной ступени, переходной от настоящего гения к сумасшедшему и графоману, так как с этими последними сближает его бесплодность целей и спокойное, настойчивое исследование парадоксов. Все такие факты показывают нам, что градации, переходные ступени между умом и сумасшествием вовсе не принадлежат к области гипотез, как думает уважаемый Ливи; эта постепенность согласуется, впрочем, и с неизменными законами природы, которая, как известно, не терпит скачков, но допускает лишь медленный, последовательный переход из одних форм в другие. Наконец, разве мы не встречаем на каждом шагу полукретинов,