Рядом с ним стоял русский в фуражке.

Русский сказал, глядя в сторону: «Среди рогов оленя ему явился образ распятого Спасителя. Спаситель поднял глаза и сказал: «Зачем преследуешь ты Меня, желающего твоего спасения?» Вернувшись с охоты домой, он крестился вместе со своей женой и сыновьями, с коими был разлучён. Скот его пал, а слуги расточились. Он воевал, был увенчан лаврами, а отказавшись поклоняться прежним богам, брошен был зверям, но звери не тронули его.

И тогда бросили их в раскалённого медного быка, но и после смерти тела их остались неповреждёнными».

Папаша Мартин представил себе зверей отчего-то похожих на белых медведей, и быка, что был прямой противоположностью арктическому холоду.

Сначала он думал, что русский, говорит о своём небесном патроне, но оказалось, что он говорит о своём корабле.

Жалкий, истрёпанный долгим плаванием, корабль исчез в столбе огня и воды, и поэтического в этом было мало.

Русский не был врагом, но он стал жертвой, сгорев внутри медного истукана войны. Мартин ещё раз подумал о том, что стал орудием, которое ввергло в огонь любившего льды и снег русского медведя. Но Бог не хотел этого, он хотел чего-то другого. А теперь Бог молчал и не объяснял ничего.

— Рыцарская война закончилась, когда изобрели пулемёт, — сказал как-то за столом Райнер.

— Нет, рыцарская война закончилась, когда изобрели арбалет. Когда простолюдин с этой штукой из дерева и воловьих жил получил возможность убивать на расстоянии.

Мы теряем честь, которая понималась как арете, будто античная добродетель. Раньше мы могли потерять только вместе с жизнью, а в век электричества честь исчезла. Остались еда, кров и достаток.

— Женщины не умирают, спасаясь от изнасилования, а бросаются навстречу блуду, — спорил с ним папаша Мартин.

— Но и война иная, капитан. Воюют насильно призванные, а не рыцари. Некому крикнуть «Монжуа» во время кавалерийской атаки. Обороняющиеся сидят не в крепостях, а в жидкой окопной грязи — храбрости нет, а есть статистическое выживание.

Иприт не выбирает между трусом и смельчаком.

Маркитант важнее солдата.

И вместо мгновений ужаса и бесстрашия перед нами месяцы постоянной опасности.

Смерть возвращает поэзию в жизнь, потому что жизнь убыстряется.

Вера теснится наукой, бессмертие кажется достижимым с помощью растворов и гальванических проводов.

Райнер посмотрел на командира печально:

— Только уже софисты учили арете за мзду — это давно покупная доблесть. Мы хотим переустроить мир и внести в него суровую поэзию веры, но человеческая природа берёт своё. Измазавшись в крови, мы пытаемся придумать новое слово для нового мира, а мир всё тот же — и за морем в муках рожают детей, и мечтают не о поэзии, а о сытости и здоровье потомков.

Новый мир оказывается не менее кровожадным, чем старый.

Ночью капитан снова пришёл к Богу. Бог был не один, с ним был старый кантор капеллы святого Фомы в своём ветхом парике.

Они оба смотрели на капитана Мартина.

— Я привык драться, — сказал капитан. — Ты сам хотел обновления мира во имя Твоё. В яростном пожаре вернутся времена рыцарства. Начнётся новый мир, обновлённый, как после Потопа. Вместо воды, мир будет очищен огнём.

Бог заговорил, впервые за много дней.

— Я вовсе не этого хотел, — сказал Бог медленно, будто поворачивая верньер перископа.

— А что, что Ты хотел?

Но не было капитану ответа, только плотный и угрюмый воздух подводной лодки укрывал его лицо смрадным покрывалом.

«Мы сами стали Левиафаном. Мы научились разбираться в сортах смерти и выбирать наилучший. Мы теряем что-то важное, исполняя высшую волю, а надежды на успех всё нет», — успел он подумать, прежде чем забылся кратким волчьим сном.

Морской волк ещё несколько дней бродил в поисках добычи.

Однако водное пространство оставалось пустым, как чисто вымытый стол.

Наконец, на третий день поиска, папаша Мартин увидел в перископ гигантский лайнер. Судя по всему, он шёл на юг — в колонии.

Капитан подводной лодки всмотрелся в цепочки иллюминаторов — экипаж был беспечен и ничуть не соблюдал маскировки, и несколько горящих окошек делали цель лёгкой.

Папаша Мартин всматривался в силуэт корабля, прежде, чем включилось его особое зрение.

Там, в веренице круглых окошек, Оскар безошибочно угадал человека, о котором говорил старый кантор.

Пассажир в этот момент проснулся. Он совершал своё путешествие кружным путём, в обход войны.

Его давно ждали на берегу тёплой реки, где стоял основанный им госпиталь.

Там он давно начал лечить рахитичных детей и раненых на охоте туземцев.

Одинокого путника считали богом или посланцем бога, что пришёл лечить их народ, лишённый письменности.

Теперь он мечтал забыть европейское безумие, и после тяжёлого дня, наполненного чужими болезнями, касаться белых и чёрных клавиш.

Но в этот момент пассажир почувствовал, как в недрах фортепиано, что покоилось в трюме, лопнула струна. Он давно научился чувствовать такие звуки — а этому фортепьяно предстояло совершить долгий путь в сердце Африки.

Пассажир сел на койке, бессмысленно озираясь.

Он и сам не знал, что хотел увидеть во мраке каюты.

Пассажир чувствовал мерную дрожь машины где-то там, внизу, в угольном и масляном нутре корабля.

Но он чувствовал, как смерть ходила совсем рядом, кругами.

Он физически ощущал её присутствие.

Пассажир вздохнул, и вдруг вместо молитвы в его голове всплыло старое стихотворение.

Смерть была рядом, и тело его покрылось липким последним потом. Он, было решил, что это сбоит сердце — всё-таки он был врач. Но нет, смерть была вовне — среди холодной воды.

Он читал это стихотворение, что сочинил в свой первый приезд в Африку. Про то, как заходит солнце над озёрами и звери прячутся в норы. Про то, как умолкают птицы, потому что природа умирает. Но человеку ещё рано умирать и он надеется на новый восход и рассказывает об этом своей женщине.

И как только он дочитал последнюю строчку, его отпустило.

Страх ушёл, смерть отступила

Она растворилась в стылой воде Атлантики.

Папаша Мартин курил на палубе после отменённой ночной атаки.

Они были опять одни — поэты, брошенные в море и живущие в чреве железной рыбы-левиафана.

Не было вокруг никого. Только в вышине над ними плыли небесные рыбы, внутри которых ждали своего часа бомбы.

Длинные сигары дирижаблей шли над ними, ощетинившись пулемётами, и несли смертный груз спящим городам.

Райнер манипулировал секстаном, угольки плохого табака из капитанской трубки мешались со звёздами.

— Знаете, Райнер, — сказал вдруг капитан. — Когда кончится война, я оставлю флот.

— Понимаю вас, капитан, — безразлично ответил штурман, — после этой войны мы