новый стимул извне или изнутри, без всякой связи с предыдущими стимулами, требует соответствующей ему реакции. (См. рис. 1).

Рис. 1

2. Следующая форма относится к такому случаю, когда непрерывность процесса становится более, чем внешней, вытекающей из органической связи смежных актов друг с другом по содержанию, но, вместе с тем, когда в течении процесса нет никакой определенной направленности на какую бы то ни было конечную цель; каждый последующий акт в таких случаях бывает ассоциативно связан с предыдущим актом, но между несмежными актами может не быть ничего общего. В условиях такой организации процесса ни сам действующий субъект, ни сторонний наблюдатель никогда не могут знать, к чему данный процесс может, в конце концов, привести и чем он закончится. Здесь нет в основе процесса определенной цели как основного стимула его, а следовательно, нет и планомерности. Так, иногда человек отдается свободному течению образов своих воспоминаний, которые, цепляясь друг за друга, то уносят его в далекое прошлое, то возвращают к впечатлениям текущего дня, причем характерным моментом подобного процесса является именно его бесплановость. Схематически данная структурная форма, называемая ассоциативно-детерминированным процессом, представлена на рис. 2.

Рис. 2

3. Из предшествующей формы естественно вырастает новая, более высокого порядка организационная форма. Ее характерные признаки, в сущности, были только что вскрыты в отрицательной форме. Не случайное сцепление ассоциаций, а плановое течение процесса, детерминированность направления последнего, направленность на определенную конечную цель как на основной стимул всего процесса, – все это, чего не было в предшествующей структурной форме, и отличает данную форму – апперцептивно-детерминированный процесс. Следовательно, сюда относятся все те случаи, когда перед человеком ставится им самим или другими какая-то цель, или задача, на достижение или разрешение которой и направляется его деятельность. Очевидно, то, что обычно называется волевыми процессами, и относится именно к данной структурной форме. <…> Главное здесь заключается в том, что каждый акт в данном процессе связан не только со своим предыдущим и последующим, но и со всеми другими актами через посредство основного стимула, являющегося здесь центральным детерминирующим фактором. <…>. Схематически этот принцип двойной связи отображен на рис. 3.

Рис. 3

Решающим в третьей поведенческой форме было то, что в случаях, задействующих волю, смежные действия связаны не последовательно, от первого к последнему, но в противоположном порядке, от задумки к реализации. Воля, иными словами, шла рука об руку с телеологией и тем самым с идеей и намерением[2071].

Двойственное положение воли в системе мышления, которая в остальном допускала только объективное истолкование своих понятий, отражало напряжение между строго детерминистским материализмом, в соответствии с которым человеческий фактор исторически обусловлен, и официальным стремлением создать самодовлеющего субъекта, способного на революционное действие. Не отрицая, что воля обычно идет рука об руку с «субъективным чувством свободы поведения», ученые-большевики поспешили приглушить импликации, возникшие с реанимацией человеческой свободы, так часто наводившей на мысль о призраке идеализма. «Объективно история совершается закономерно, и никакая архикритически мыслящая личность не может свернуть колеса истории в сторону, – настаивал Семашко. – Но субъективно человек „свободен“, и из совокупности таких „свободных“ поступков складывается исторически необходимая действительность»[2072].

Детерминизм, господствовавший в мире представлений, оказался гораздо более мягким, чем тот, который был укоренен в строении тела человека и давал ему ощущение гораздо большей свободы. Советские ученые не соглашались более с постулатом, что чем больше человек является личностью, тем больше в нем индивидуального. Они считали, что эти два термина скорее противопоставляются, чем подразумевают друг друга. Страсть, сексуальный позыв индивидуализировали, но в то же время они порабощали. Ощущения того же Хорохорина могли быть в высшей степени индивидуальны, но он тем больше являлся личностью, чем быстрее освобождался от инстинктивных побуждений, чем способнее умел действовать, опираясь на понятия. Воля понималась как способность действовать в соответствии с сознанием, а сознание – самое безличное, что могло быть в человеке, потому что сознание понималось не как сознание того или иного человека, а как человеческое сознание вообще. Сознание поднималось на пьедестал как способность ума возвыситься над частным, случайным, индивидуальным для того, чтобы мыслить в общих, классовых формах. Рабочего делает личностью то, благодаря чему он похож на других рабочих, – то, что делает его рабочим вообще, а не этим конкретным рабочим.

Пока молодежь не разовьет в себе волю, предостерегали психологи, грубое влечение будет представлять угрозу ее благополучию[2073]. Отмечалась необыкновенная важность дисциплины воли и поднятия чувства ответственности «для господства над жизнью инстинктов». Необходимо было «воспитание сильного и верно направленного хотения»[2074]. Борьба с собой закаляла «характер» – еще одно понятие с длинной идеалистической родословной, которое больше нельзя было игнорировать[2075]. В эпоху «возрождения и строительства», увещевал Ласс, государство нуждалось в людях «сильной воли» и «энергичного и настойчивого характера»[2076].

Без самоограничения невозможно было овладеть половым импульсом. Студенты трепетно относились к своей воле, стыдились ее слабости. 21-летний москвич признавался в анкете, что недоволен собой: «Я сам себе удивляюсь, что много требуется сношения. Я сильно возбуждаюсь, не могу сидеть возле женщин и волнуюсь от их близости. Я сбился с пути с девочками, не могу совладать с собою. Прошу оказать помощь». Его товарищ напоминал, «что можно, при наличии воли и отсутствии толчков извне» подавить животную похоть. Да вот анкета мешала, провоцировала инстинкт: «А на такой бумаге, как эта, лучше было бы напечатать что-нибудь не возбуждающее, а какую-нибудь книгу»[2077].

Теперь, когда в центр внимания попала «гимнастика воли», была реабилитирована и личность. В течение долгого времени «личность» клеймили как идеалистическую химеру. Бехтерев определял личность как «биосоциальное существо»[2078], Богданов – как мелкую частицу «живой ткани организма»[2079], Корнилов – как «сгусток протоплазмы»[2080]. Бухарин утверждал, что человеческая личность – это «шкура для колбасы, набитая влиянием среды»[2081]. Рефлексологи и неврологи сводили личность к материи. Если анархисты приписывали личности превосходство, восхваляя такие ее качества, как уникальность или творческий потенциал, настоящий марксист отвергал подобные индивидуалистические черты, убеждал, что «личность» «социально обусловлена» и проникнута идеалами класса, к которому ее обладатель принадлежит[2082].

Призванный развивать коллективизм и демонстрировать взаимосвязь между индивидуальной судьбой и классом, этот аргумент в итоге возымел обратное действие. Поставив личность в зависимость от объективных условий, которые ее определяют, марксисты пришли к субъекту, неспособному плыть против течения. Поскольку следующий этап революции нуждался в актанте, способном перебороть самого себя, «личность» должна