— Простите, а кто вы?

— Лида, — представилась незнакомка.

Имя мало определяет человека. Его определяют возраст и профессия.

— Простите, сколько вам лет?

— Сорок.

— А где вы работаете?

— На овощной базе.

Теперь образ Лиды предстал более объемно.

— Вряд ли я смогу быть вам полезна, — честно предупредила я.

— А мне не надо пользы. Мне просто посоветоваться. И все.

— Хорошо. Я вас жду.

Я продиктовала адрес и положила трубку. Положив трубку, я пожала плечами и бровями, хотя видеть меня Лида не могла.

Отворилась дверь, и вошла моя шестилетняя дочь.

— Ты умеешь делать так? — спросила она и заскакала, заводя одну ногу за другую. Такие па в балете называются «веревочка».

— Умею, — задумчиво сказала я, продолжая думать о Лиде. Мне не жаль было своего времени, а жаль напрасных Лидиных надежд.

— Покажи.

Я хотела отказаться, но тогда дочь очень бы удивилась и спросила «почему?» и мне пришлось бы объяснять, что взрослые люди отличаются от маленьких тем, что не хотят скакать по утрам. Дочь снова бы спросила «почему?», и беседа могла затянуться.

Я покорно и хмуро проскакала «веревочкой», пятясь при этом к окну.

Дочь внимательно смотрела на мои ноги, потом удовлетворенно кивнула головой и ушла.

Я сняла трубку и позвонила любимой подруге Милке. Мы созваниваемся с ней каждое утро и проговариваем свою жизнь. Я свою, а она свою. Наша дружба — это не что иное, как потребность оформить в словах свои впечатления.

— Ко мне сейчас Лида придет, — сказала я Милке.

Милка работает врачом в районной поликлинике и, должно быть, одним ухом прослушивает больного, а у другого уха держит телефонную трубку.

— Какая Лида?

— Позвонила какая-то Лида. Хочет посоветоваться…

— Не пускай ни в коем случае! — предупредила Милка. — Ты знаешь, что сейчас в Москве творится?

— Что? — растерялась я.

— Она тебя убьет и фотокарточек наделает.

— А фотокарточки зачем?

— На память.

— А ты не можешь ко мне сейчас прийти? — испуганно спросила я.

— Как же я приду, если я на работе?

Я молчала.

— Ну ладно… — Милка вошла в мое положение. — Если она начнет тебя убивать, ты мне позвони.

Раздался звонок в дверь.

Я положила трубку и пошла навстречу своей судьбе.

Передо мной стояла женщина в синем бостоновом пальто с серым каракулевым воротником. Эту моду я застала, когда ходила в третий класс начальной школы.

Я поняла, что это Лида. Я поняла, что убивать меня она не собиралась, ей это даже в голову не приходило.

Я поняла: у Лиды тяжело на душе. Ей не к кому пойти, чтобы проговорить свою жизнь, и она пришла к совершенно постороннему человеку. Видимо, понятие «писатель» для нее синоним понятия «справедливость». Она пришла за справедливостью.

— Проходите, — пригласила я. — Раздевайтесь, пожалуйста…

Лида сняла пальто, туфли и осталась в шапке. Я достала ей тапки, она их не надела.

Мы прошли в комнату, я предложила Лиде сесть на диван. Она села на самый краешек, и я видела, что сидеть ей неудобно.

Она была смущена тем, что физически существует в моих стенах, поэтому старалась, чтобы ее было как можно меньше.

— Хотите чаю? — предложила я.

— Нет-нет… — перепугалась Лида.

Она смущалась так, что не могла поднять глаз. Ее скованность передалась мне, мы сидели в каком-то гипнотическом оцепенении, и у меня через минуту заболела голова.

— Я вас слушаю, — сказала я, с состраданием глядя на свою гостью. Я готова была помочь ей в чем угодно, чего бы она от меня ни потребовала.

— Я на базе работаю… — начала Лида. — К нам болгарские помидоры привезли.

Я задумчиво покивала головой, как слон. Пока что все мне было ясно: Лида работает на базе, и к ним привезли болгарские помидоры. Я представила себе эти помидоры — некрупные, одинаковые, безвкусные, как трава, лишенные всякой помидоровой индивидуальности.

— Я недавно иду, смотрю, из-под шатра течет. Прихожу к Потякину, говорю: «Портится товар». А он говорит: «Спишем»…

Я представила себе шатер, похожий на очень большую брезентовую плащ-палатку, и снова покивала головой, как бы осуждая беспечность Потякина.

— Я говорю: «Что значит „спишем“? Надо перебрать». А он мне: «Спишем, тогда переберем»…

Лида посмотрела на меня открытым взором, и я увидела, что она освободилась от смущения и что глаза у нее серые, а брови подтемнены карандашом.

Я попыталась разобраться в ситуации: перебрать — означало отложить все хорошие помидоры в одну сторону, а все плохие — в другую. Потом плохие выбросить, а хорошие продать как хорошие.

Потякин предлагал списать весь шатер, чтобы он нигде не числился, потом плохие выкинуть. Хорошие продать как хорошие, а деньги взять себе.

— Ворует, что ли? — догадалась я.

— Мошенничает, — поправила Лида.

Мошенник — это промежуточное состояние между честным и вором. Это еще не вор, но уже не честный человек.

— Вы хотите, чтобы я про него написала в газете? — догадалась я.

— Боже упаси! — испугалась Лида. — У него дети. Разве можно позорить отца взрослых детей?

— Но если он мошенник?

— А как вы это докажете? — спросила Лида, будто это я, а не она работала под началом Потякина. — Он так все обделывает, у него комар носа не подточит.

— А что вы хотите? — прямо спросила я.

— Мне с ним работать противно, — уклончиво ответила Лида.

— Уходите.

— Куда?

— На другую базу. Не везде же воруют.

— Значит, я права и я уйду. А он останется…

До этого решения Лида могла бы додуматься самостоятельно. Не обязательно было ехать в такую даль.

— Может быть, его можно перевоспитать? — неуверенно предложила я.

— Он что, дошкольник? — спросила меня Лида. — Не понимает?

Я смутилась и сдвинулась на краешек дивана, а Лида, наоборот, села поудобнее.

— Значит, переделать его вы не можете. Позорить не хотите. Работать вам с ним противно, а уходить обидно, — подытожила я. — Что вы хотите?

Лида молчала. Она хотела, чтобы Потякин был честным человеком и ей приятно было бы с ним работать. Но это зависело не от нее и не от меня, а от Потякина.