раз так) говорю маме: «м. б. сегодня, а то завтра буду опять болеть». Мама заметила, что это пессимизм мой, припадки коего бывали и раньше. Но это вовсе не было _н_а_с_т_р_о_е_н_и_е, а какая-то внутренная уверенность и подготовленность. Сегодня, когда я позвала утром: «мама, опять кровь» — то она даже не удивилась, — настолько «поверила» моему предчувствию сама-то! А вчера вечером я мысленно тебе писала… и все хотела сказать, до какой степени мне за тобой не угнаться. И как ты живо воспринимаешь жизнь. А я, особенно после операции, как-то настороже, — что ли. Всего остерегаюсь. Радоваться-то и то боюсь. Это не зашибленность. Но чудится мне где-то внутри, — не путь ли это тот, который следует каждому в конце концов найти и к которому не придешь так просто, а вот через страдания может быть. И я не знаю, не явится ли мое жизненное барахтание [переньем] против рожна. Под жизненным барахтаньем разумею отрешение от этого внутри меня создавшегося отчуждения от многого и при помощи воли и фантазии пытаться приблизиться к чаше жизни. Не сочти это за минорные мысли, за фразы. Это все совсем не то. И так для меня важно, что я лучше не стану об этом говорить, чтобы не сердить слушающих. Конечно, ты тоже прав: жизнь живет, и слизняк не спрашивает себя, зачем он обнимает «прекрасную»… но это все в безотчетном. А когда приходит какое-то время (м. б. для каждого) известного отчета, то вот тогда-то и хочется сказать, что все, решительно все суета сует. Да, никто м. б. так не брал всего от жизни как Соломон, и в итоге та же убежденность. Это легко поймешь, когда живешь вот еще сравнительно молодая и годами, собственно, не смеешь жить. Ибо каждый шаг мне вреден, или по мнению докторов, м. б. вреден. Я забыла, как это можно делать планы на гости, поездки, есть, пить все, бегать, ездить, танцевать, работать, быть услужливой: поднять платок пожилой даме и т. д. Все это мне нельзя. Годами нельзя. Я вижу котенка: трется об ноги, гнет спинку и просится на руки. Я хочу его взять, я — порыв нежности к нему — но не смею. Запрещено наклоняться. Меня второй год манит Wickenburgh, — идти не могу. И наконец, молиться не можешь, как хочешь, — безраздумно броситься на колени… Нет, нельзя. И живешь. И это больно все, но все мелочь. Теперь мне тоже все это и многое суета сует. Я многого не могу писать, т. к. моя страстность во многом была бы сфантазированной: мои переживанья, чувства, которые прежде я бы ярко описала, теперь кажутся лишними. И я бы могла писать только в одном направлении. Но, как и когда? Я ведь почти что калека — не могу долго сидеть, т. к. отчаянно болит рука, грудь, спина. Хуже всего спина. Я не могла бы высидеть званый обед, т. к. должна обязательно облокотиться, и иногда ухожу из-за стола нашего короткого обеда не в силах терпеть боли. А когда лежу, то поднимаются боли в грудной клетке. Я знаю, что надо бы мускулы спины расправить, закинуть руку за голову, протянуть ее в бок, но это все, увы, навсегда невозможно. И, по-моему, со временем не улучшается, а делается все хуже, если сама рана даже и утихает понемногу. Ну, довольно.

Если увидишь Вигена Н[арсесяна], то кланяйся ему от всех нас и скажи, что его чудесное письмо708 мы жадно прочли, вернее выдержки из него прочел нам брат, скажи, что мы всей душой с ним и тотчас же ему написали письма, но их вернули, т. к. почтовое сообщение было снова прекращено. Не знаю, как бы его достать, т. к. у всех нас, не говоря о брате, большое желание быть с ним в общении. От моего посажёного отца я не имею сведений больше 2-х лет. Откуда он знает о твоих «мнениях и построениях» — не могу себе вообразить. Но ты ведь ему сам, кажется, писал не так давно? По крайней мере, помню, как ты мне писал: «вот пожалуюсь на тебя…» и т. д. Я о них абсолютно ничего не знаю. О Марининой свадьбе Вигеша сам писал. Конечно, верно ему больно. Но Марина этим браком, этим ее «избранником» выявила только себя и показала еще ярче, что не Вигену об сем сожалеть надо.

Ее избранника мы очень хорошо знаем. Лучше, что теперь разошлась с В[игеном] Н[арсесяном], чем сделали бы такую ошибку. За 9 лет их жениханья могла она ведь хорошо рассмотреть Вигена. Да, он вихраст и мал, и неказист… _н_а_ _в_и_д… а какое сердце, какая душа. И какой идеалист! Его же за его идеи собственная семья чуть ли не проклинали… Ну, да всего не рассказать в письме. Ну, а супруг Маринин… так… трава… растет себе у заборчика, в лучшем случае никому не мешает. Горько, я думаю, Вигену не столько то, что не получил ее, сколько разочарование в _т_о_й, в которой видел столько идеалов. Он так и пишет в этом роде, что непостижимо, куда у нее все делось. Я мало знала их. Встречались больше по делам И. А., на которого они с Алешей молились, складывая лапки и много об этой любви и близости (?) говорили. А теперь, — И. А. уже 2 года тому, писал:709 «чуется мне, что М[арина] дрейфит». Не знаю ничего точно. Духовно ее «натаскивали» И. А. и Виген. А без них она в объятиях Дерюгина. Убила бобра!!

Ну, Бог с ними. Они еще лучше многих были в колонии, по крайности в церковь ходили хоть. Но неважно все это. Меня волнует, как будешь ты. Это очень скверно, что квартира не в порядке. И чем дальше идет время, чем отдаленней становится непосредственный порыв благодарности за спасение твое, — тем мучительнее представляется мне твоя «бездомность». Я очень хорошо понимаю, что каково это «ютиться и тулиться». А если отремонтируют твой уголок, то тоже какое изводящее зрелище! И эти стуки по уборке камней! Безотрадный пустырь представляю себе… тускло на душе… взглянешь на дома напротив, а там… дыра… Кошмар. Конечно, если отмести все, как суетное, то и уют, и лишение его — едино. Я ощущаю, конечно, красоту и уродство, уют и мрак опустошения, но я больше не болею этим, как прежде. Я чувствую, как ты гораздо больше меня привязан любовью к жизни. Это легче и м. б. лучше, а м. б. и нет, — если все равно необходимо пройти и через мое сознание. А