Светка подняла глаза с каплями на ресницах.

— Так там бьют, потому что сильно любят. Любят до невозможности, потому и бьют.

— Светка, я тебя люблю, — сказал Вадим, — я тебя, люблю до невозможности, потому и бью. Прости меня, прости. Ну, ударь меня куда хочешь. Я с ума сошел.

Слезы на ее щеках были солоны. Опять прижалась — значит, простила. Целует — значит, любит. Он бормотал:

— Прости, прости, я от тебя сумасшедший.

Кто их поймет, женщин? Назавтра она была с ним холодна, отказалась уйти от костра. И послезавтра тоже. Пела с ребятами под гитару, словно дразнилась. Вадим страдал. Назло ей позвал гулять рыжую Майку-баскетболистку, самую высокую девчонку в классе, похожую на парня с гармошкой. Ничего у него с ней не вышло. Хотел поцеловать — дала в ухо. Пошли назад. "Подумаешь, царевна-несмеяна", — бормотал Вадим. Светка у костра щурилась и улыбалась, как будто ей все равно, что он с Майкой ходил.

А вскоре наступил и день отъезда. Так они со Светкой и не объяснились. С утра шел дождь, мелкий, но прыткий, холодный. Ребята рассаживались по грузовикам. Когда Светка влезала в машину с большого колеса, она показалась ему маленькой и несчастной. Он помог ей и пожал ее холодную детскую ногу. Она отчужденно на него поглядела, а ногу поджала под себя. Ну и пускай, ничего ему не нужно.

У Вадима плаща не было, сейчас пригодился бы "домашний уют", но он его на днях выбросил, чтобы избавиться от запаха. Шел дождь, ему предлагали брезент укрыться, но он не взял, нарочно промок, чтобы простудиться, заболеть, умереть к черту.

В городе все было по-прежнему: та же опостылевшая квартира, та же комната, та же мать…

— Сынок, — сказала она, робко радуясь, — как же ты вырос, похорошел, я бы тебя не узнала…

И, разумеется, заплакала. Он так и знал.

— Опять! Терпеть этого не могу. Бабьи слезы — одно вранье. Плачешь, а не видишь, что промок до нитки. Дай сухое.

Анфиса заахала, запричитала, собирая ему сухое, а он сидел нахохленный, злой, мечтая: хорошо бы умереть. Однако не умер, даже не заболел.

Пошел в школу. И там все было по-прежнему. Светка казалась чужой, да и некрасивой: маленькое лицо озабочено, морщинка у губ. Она ему улыбнулась — Вадим насупился. Пусть повиляет хвостом. Ждет, чтобы сам подошел. Не дождется.

И вот — прошло уже больше месяца — Светка сама назначила ему свидание.

— Приходи завтра в сквер после уроков, скамейка у памятника жертвам.

Вадим кивнул. Сначала он думал, что не придет, чтобы еще больше ее наказать, но пришел. Она уже была там, сидела понурая, шевеля камешки носком босоножки.

— Ну, чего тебе надо? — спросил Вадим.

Он опять ее любил.

— Приветик, — сказала Светка. — Надо с тобой побеседовать.

Какая-то она была вся опущенная. И волосы не разбросаны по плечам, а сколоты на затылке так, что видны уши.

— Ну, говори скорее, — хрипло сказал Вадим, — а то мне некогда.

Светка заплакала. Опять, черт, эти бабьи слезы! Что мать, что она… Любовь падала, убывала.

— Не реви. Говори толком, в чем дело.

("Мужчина должен быть свиреп", — сказано в какой-то книжке.)

— Я не могу так сразу. Мне стыдно.

"Наверно, скажет: "Люблю тебя", — думал Вадим, и сердце его опять забилось и любовь прибыла. Эти швырки от любви к нелюбви и обратно были мучительны. Он прямо вспотел. — Скорей, ну, скорей говори: "Люблю тебя"…"

Светка открыла рот, втянула в себя воздух и на этом вдохе сказала:

— Ой, Вадик, кажется, я попалась.

— В каком смысле попалась?

— В обыкновенном, как все попадаются. Ну что я тебе буду объяснять? Как маленький. — Она перестала плакать и сухо глядела на него. — Маленького строишь, — сказала она с ненавистью.

— Ничего не строю, только не понимаю…

— Тогда понимал, — сказала она со страшной враждебностью.

Она была страшна со своими волосами, по-бабьи собранными в пучок, с маленькими сухими глазами. Ни о какой любви речи быть не могло. Что же теперь от него требуется? Жениться, что ли? Невозможно. В десятом классе! И как он матери скажет?

— И что ж теперь делать? — спросил он, избегая ее глаз.

Она молчала.

— Жениться, что ли?

Светка захохотала.

— Жениться! Вы только на него посмотрите — жених с соплей!

— А что же делать?

— Что все, когда попадутся. Я уже сговорилась с одной, сделает дешево. — Она назвала сумму. Вадим обомлел, — Половина у меня есть, надо еще столько же. Я думала, ты…

— Нет у меня, Светка.

— У матери возьми.

— Не даст она. Да и нет у нее.

— Ну, достань где-нибудь. Ты же мужчина.

Вадим тосковал смертельно.

— Ладно. Попробую.

— Смотри, только скорей. Мне не позже пятницы надо. Она требует вперед, а сегодня вторник.

— Говорю, постараюсь. Ну, пока.

— Gо long, — сказала Светка почему-то по-английски и ручкой потрясла по-заграничному, ладонью вперед.

Вадим скрипнул зубами. Целые горы вранья!

Деньги он достал у Ады Ефимовны. Пришлось ей все рассказать — без этого не давала. Ада Ефимовна ужаснулась, но и пришла в восторг:

— Ты ее любил, любил?

— Ну, любил.

— Бедные дети! Но ты мне дай слово, что это в последний раз.

Слово он дал охотно, он и сам был в ужасе от того, во что впутался. В четверг он отнес деньги Светке. В пятницу она в школу не пришла, в субботу тоже. Вадим разрывался тревогой и раскаянием, воображал себе худшее — что Светка умерла или все рассказала матери, и та побежит жаловаться. За субботу и воскресенье он весь изметался, а в понедельник Светка пришла в школу как ни в чем не бывало, даже не бледная и волосы опять по плечам распустила. Все врала. Вадим дал себе слово не любить никогда.

Десятый класс прошел быстро, по урокам как по кочкам — и вот уже Вадим окончил школу и принес домой аттестат. Аттестат так себе, ни плохой, ни хороший — с троечками. Анфиса Максимовна прочитала его и заплакала:

— Что ж теперь делать? Куда ты сунешься с таким аттестатом? Моя мечта, чтобы ты учился… Домечталась…

У других ребят дома праздник: все-таки окончили, хотя бы и с тройками. У него одного слезы. Слез этих Вадим прямо-таки видеть не мог.

— А я и не хочу в вуз. Больно нужно — за гроши инженером вкалывать! Пойду работать, и все.

Анфиса Максимовна зарыдала в полный голос. У нее даже началась истерика, как в дореволюционной литературе. Вадим плюнул и ушел на кухню.