«Какой колоссальный сдвиг произошел в мире за эти полгода, – изумлялся осенью 1898-го британский дипломат и историк Джеймс Брайс. – Еще шесть месяцев назад Филиппинские острова и Пуэрто-Рико вам так были нужны, как сегодня далекий Западный Шпицберген».

Впрочем, многие американцы разделяли амбиции, что простирались и настолько далеко. Генри Кэбот Лодж входил в число нескольких членов конгресса, которые настаивали на аннексии Канады. Рузвельт размышлял о нападении на Испанию и выбрал возможными целями Кадис и Барселону. Правящая верхушка Португалии опасалась, что американские войска захватят Азорские острова. Еще до 1898 года было несколько случаев, когда США использовали военную силу, чтобы вынудить другие страны принять американские товары. Коммодор Мэттью Перри направил на Японию канонерки в 1854 году и, под их прикрытием, вынудил японцев подписать договор, согласно которому американские торговые судна получали доступ в их порты. В 1882-м президент Честер Алан Артур с той же целью отправил корабли в Корею. Впрочем, к концу столетия американская экономика достигла такого уровня производительности, что подобные навязывания стали основной чертой внешней политики США.

«Вот она, новая прагматичная политика, – объявил широко известный историк Чарльз Бирд. – Возможность с легкостью захватывать зарубежные рынки совершенно необходима для процветания американских предприятий. Перед современной дипломатией стоят коммерческие задачи. И основная – продвижение экономических интересов за рубежом».

Посторонние наблюдатели следили за возникновением новой Америки со смесью страха и благоговения. Среди самых изумленных были европейские журналисты, находившиеся в командировках в США в 1898 году. Один написал в лондонской газете «The Times», что стал свидетелем события, которое следует назвать «переломным моментом в истории». Другой, представитель «Manchester Guardian», сообщал, что почти каждый американец проникся идеей экспансионизма, а горстку оппонентов подвергают насмешкам.

Некоторых журналистов увиденное взволновало. «Любовь к невозможному, маниакальная страсть к тому, на что еще никто не осмеливался. Уже спустя час они проникают в самое нутро. Глаза загораются, руки начинают дрожать», – писал нью-йоркский корреспондент «La Stampa». В «Le Temps» говорили, что США, в прошлом «настолько демократичные, насколько это вообще возможно», теперь стали «государством, похожим на страны старого мира, Штаты вооружаются подобно им и точно так же себя возвеличивают». В «Frankfurter Zeitung» американцев предупреждали о «катастрофических последствиях их радостного энтузиазма», но сознавали, что те не станут слушать.

Американцев никогда особо не волновали дипломатические вопросы. Дикие, как и их земля, они всегда имели и имеют свое мнение, политику и дипломатический кодекс. Экономически и психологически они обладают для этого всеми средствами. Американцы идут вперед по дороге, в которую верят, и плевать они хотят на мнение Европы.

По крайней мере, целое столетие многие жители США считали, что их стране предначертано захватить Северную Америку. Большинство возликовало, когда в 1898 году им сообщили, что теперь их судьба касается всего мира и таким образом они вправе властвовать и над другими континентами. Группа прямолинейных идеалистов, однако, называла смену курса страны подлым предательством американской традиции. Среди возмущенных были главы университетов, писатели, несколько титанов индустрии, включая Эндрю Карнеги, священники, профсоюзные лидеры и политики со стороны обеих партий, включая бывшего президента Гровера Кливленда. Они осуждали вмешательство Америки в дела иных государств, особенно войну против филиппинских повстанцев, и призывали американцев позволить остальным народам самим решить свою судьбу – право, которым сами американцы так глубоко дорожили. Один из критиков, Эдвин Лоуренс Годкин, воинствующий редактор «The Nation», сокрушался, что по новым стандартам «настоящим американцем» не сможет считаться тот, кто питает «сомнения в способности США крушить другие страны; тот, кто не признает право США по собственному желанию оккупировать чужие территории, каналы, перешейки или полуострова; тот, кто неуважительно отзывается о доктрине Монро или кто сомневается в необходимости иметь столь многочисленный флот; тот, кто восхищается европейским обществом или любит путешествовать по Европе; тот, кто не в состоянии, если ему все же необходимо туда отправиться, делать сравнения не в пользу Европы».

Подобные разговоры приводили экспансионистов в бешенство. Теодор Рузвельт заклеймил Годкина «зловредным и бессовестным лжецом». Антиимпериалисты, делился он в письме своему другу Лоджу, были «бесполезными сентименталистами из среды наблюдателей», которые демонстрируют «недопустимое слабоволие, что в итоге подтачивает лучших бойцов нашей страны». Однажды он охарактеризовал их как «просто неперевешанных предателей».

В конце концов антиимпериалисты потерпели поражение не потому, что были чересчур радикальными, а потому, что им не хватало радикальности. Штаты изменялись на глазах. Железные дороги и телеграфные линии сплачивали американцев сильнее, чем когда-либо. Выросли огромные фабрики, которые волна за волной поглощали европейских иммигрантов. Скорость жизни ощутимо возросла, особенно в крупных городах, что принялись диктовать стране свои условия. Все это приводило многих антиимпериалистов в ужас. Пожилые сторонники традиций желали, чтобы США оставались страной, сосредоточенной на внутренних делах, как и было всегда. Их призывы к сдержанности и сетования на пороки современности не нашли отклика в стране, переполненной амбициями, энергией и ощущением безграничных возможностей.

Первая волна операций по «смене режима» под руководством Америки продолжалась с 1893 по 1911 год. Причинами ее служил в основном поиск ресурсов, рынков и коммерческих возможностей. Однако не все первопроходцы американского империализма действовали в интересах крупного предпринимательства. Рузвельт, Лодж и Альфред Тайер Мэхэн действовали из принципов того, что считали трансцендентальными императивами истории. Расширение страны, как они полагали, делает народы великими. В их умах продвижение торговли и национальная безопасность сливались в то, что один историк назвал «агрессивным национальным эгоизмом и романтической привязанностью к власти». А они считали себя не чем иным, как инструментами судьбы и Божьего промысла.

В американском менталитете давно и прочно укоренился миссионерский инстинкт – с тех пор, как Джон Уинтроп заявил, что мечтает построить «город на холме», к которому будет обращаться весь мир. Американцы всегда считали себя особенными. В конце девятнадцатого века большинство из них решило, что их долг привести дикарей к цивилизации и спасти угнетенные народы от тирании.

Редьярд Киплинг подогрел миссионерский дух известным стихотворением, опубликованным в журнале «McClure's», когда начались дебаты по поводу аннексии Филиппин.

Американцы отнюдь не лишены сострадания и участия. Многие не только признательны за свободу и процветание, посланные свыше, но яро желают поделиться благами и с другими. Раз за разом они с легкостью поддерживали интервенции в зарубежные страны, когда их представляли как операции по спасению менее удачливых людей.