Джинни проследила за моим взглядом.

— Это участок Уотчерлеев, — сказала она. — Я часто через него езжу, но там сейчас так замусорено и скучно, никакого веселья. И практически все их пациенты разъехались, и у них больше даже шимпанзе нет, они говорят, не могут их себе позволить.

— Какие пациенты? — спросил я.

— Лошади. Это лечебница Уотчерлеев для больных лошадей. Вы о ней не слыхали?

Я покачал головой.

— Она довольно хорошо известна, — сказала Джинни. — Или по крайней мере была известна, пока этот пошляк Кальдер Джексон не перебил им дело.

Понимаете, Уотчерлеи не богаты — Боб всю дорогу в пивнушке, а Мэгги надрывает кишки, таская кули с навозом, но по крайней мере у них всегда было весело. Там было уютно, понимаете, и пускай двери в денниках слетали с петель и все заросло бурьяном, а все равно лошади у них прямо расцветали, ну, большинство, даже если у Мэгги колени торчат сквозь дырки на джинсах и она одну фуфайку неделями не снимает, до упора. Но Кальдер Джексон, понимаете, он та еще проныра, со всеми этими его трепливыми шоу по телевизору, и рекламой, и все такое, и получилось, что Уотчерлеев совсем оттерли.

Ее отец, услышав последнее замечание, добавил от себя:

— Они безалаберны. Нет деловой хватки. Людям может нравиться такой цыганский стиль, но, как сказала Джинни, им нечего противопоставить Кальдеру Джексону.

— Какого они возраста? — хмурясь, спросил я.

Оливер Нолес пожал плечами.

— За тридцать. Ближе к сорока. Трудно сказать.

— Надеюсь, у них нет сына примерно шестнадцати лет, худощавого, мускулистого, который одержим ненавистью к Кальдеру Джексону за то, что тот погубил дело его родителей?

— Что за странный вопрос, — сказал Оливер Джексон, а Джинни помотала головой.

— У них никогда не было детей, — сказала она. — Мэгги не может.

Она мне говорила. Вот они и выплескивают всю свою любовь на животных. Правда, мерзость, что такое случилось с их лечебницей?

А так было бы складно, если бы покушавшийся на Кальдера Джексона оказался сыном Уотчерлеев. Наверное, даже слишком складно. Но могли быть и другие, такие же, как Уотчерлеи, чья звезда закатилась с восходом Кальдера Джексона. Я сказал:

— Вы не знаете, кроме этого хозяйства и Кальдера Джексона, есть какие-нибудь другие места, куда люди отвозят больных лошадей?

— Думаю, есть такие, — сказала Джинни. — Обязаны быть.

— Конечно, есть, — кивнул Оливер Нолес. — Но если у нас заболеет лошадь, мы ее, разумеется, никуда не отсылаем. У меня отличный ветеринар, просто чудеса творит с кобылами, при необходимости приходит днем и ночью.

Мы пустились в обратный путь. Оливер Нолес показывал мне различных кобыл и их приплод, и отработанным движением распределял морковки. Жеребята на ножках, жеребята в матках; круговорот воспроизведения потомства, замерший на зиму, подспудно набухающий плод, неуклонно зреющая во тьме жизнь.

Джинни ушла приглядеть за лошадью, на которой приехала, Найджел пошел заканчивать осмотр главного двора, так что к дому подошли Оливер Нолес, собака и я. Беднягу Сквибса не пустили дальше его корзины в прихожей, а мы с Нолесом вернулись в контору-гостиную, откуда начали свой путь.

Благодаря моим утренним телефонным переговорам я знал, как должны рассчитываться новые налоговые ставки того, кто будет владеть и распоряжаться Сэнд-Кастлом. Я прибыл сюда, вооруженный столбцами чисел, где были показаны проценты, подлежащие выплате, если ссуда будет утверждена; и обнаружил, что мои знания пригодятся мне не для наставлений, а для обсуждения:

Оливер Нолес разбирался в деле лучше меня.

— Разумеется, я так часто поступал, — сказал он. — Мне нужно было добывать средства на строительство, на ограды, на покупку тех трех жеребцов, которых вы видели, а до этого еще двух. Я привык всегда честно выплачивать банковские субсидии. Эту новую авантюру, конечно, не сравнить с предыдущими, но если бы я не чувствовал, что потяну, я бы за нее не взялся, уверяю вас. — Он одарил меня быстрой обаятельной улыбкой. — Я не псих, вы же видите. Я действительно знаю свое дело.

— Да, — сказал я. — Это заметно.

Я сказал ему, что максимальный срок ссуды в «Эктрине» (если таковая вообще предстояла) — пять лет, на что он просто кивнул.

— Это по существу означает, — настойчиво продолжал я, — что вы должны будете в эти пять лет заработать и отдать восемь миллионов, даже если учесть, что ссуду можно выплачивать ежегодно по частям, соответственно снижая проценты. Это огромные деньги... Вы уверены, что понимаете, во что это выльется?

— Разумеется, понимаю, — сказал он. — Даже принимая во внимание выплату процентов и возмутительно высоких страховых взносов за такую лошадь, как Сэнд-Кастл, я смогу покрыть ссуду в течение пяти лет. Это срок, на который я и рассчитывал.

Он разложил на столе листы расчетов, исписанные четким почерком, и принялся объяснять, как добьется этого, по мере объяснений указывая на цифры.

— Взнос за случку в сорок тысяч фунтов покроет все. Его показатели на скачках оправдывают эту сумму, и я, сами понимаете, буду очень требовательным, выводя племенную линию Сэнд-Кастла. Его родословная не дает никаких оснований для тревоги. Ни следа наследственных болезней и нежелательных отклонений. Он происходит из здоровой линии чистокровных победителей, и нет причин, почему он не может ее продолжить. Но я и не ожидал, что вы ссудите деньги, не получив мнения экспертов об этом. — Он подал мне фотокопию генеалогической таблицы. — Пожалуйста, возьмите это с собой.

Он дал мне также несколько листов своих вычислений, и я уложил все это в портфель, который всегда носил с собой.

— Почему вы не решили уменьшить свой риск до двадцати одного пая? спросил я. — Продайте девятнадцать. У вас еще будет перевес голосов над другими пайщиками, и им не удастся умыкнуть у вас Сэнд-Кастла, а вам не придется так напрягаться.

Улыбаясь, он покачают головой.

— Если я увижу, что возмещение ссуды по какой-либо причине доставляет мне большие трудности, я в случае нужды продам несколько паев. Но я надеюсь, что пять лет буду владеть этим конем единолично, а еще надеюсь, что привлеку других жеребцов того же достоинства и войду в число коннозаводчиков мирового уровня.

Шутливая манера не давала повода подозревать его в мании величия, да и вообще ничего похожего я не замечал.

В контору вошла Джинни, не очень уверенно неся две большие чашки.

— Я сделала чай. Ты хочешь, па?

— Да, пожалуйста, — сказал я, прежде чем он открыл рот; и Джинни, по ней было видно, почувствовала почти мучительное облегчение. Подбородок Оливера Нолеса слегка дрогнул: видимо, он попытался кивнуть. Джинни протянула чашки и сказала, что, если я хочу сахару, она сходит принесет.

— И ложку, наверное, тоже.