Кармела не знала, кем бы она предпочитала быть: блестящей танцовщицей, которой пришлось дважды представлять на сцене свою смерть, чтобы затем, скрестив ноги, с благодарностью посылать воздушные поцелуи обезумевшей от восторга публике, или же одной из этих дам, обнаженных почти так же, как балерина, представлявших из лож на всеобщее обозрение свои улыбки, оголенные плечи и драгоценные украшения.

Но почему же графиня, которая, казалось, была при смерти после обеда, стала вдруг вполне здорова физически и снова заговорила на этом непонятном Кармеле языке? Почему синьора Жанна вместо того, чтобы обрадоваться выздоровлению подруги, рыдала, выйдя в коридор, и грудь ее высоко вздымалась под сверкающим платьем?

Из комнаты вышел Вольф.

– Как она? – с тревогой в голосе спросила Жанна.

– У нее, несомненно, есть что-то странное в области позвоночника,– ответил Вольф.– Но сегодня она страдала не от этого, поскольку боли еще продолжались бы. Она переболела какой-то своей давней болезнью.

– Я ведь говорила вам. С ней такое уже было сразу же после войны, именно в то самое время, когда она начала заниматься со мной. И длилось это несколько недель... Никакое лечение не помогало, а потом в один прекрасный день все прошло...

– Не исключено, что эта старая болезнь была с ее стороны бессознательной симуляцией, позволявшей скрыть горе или страдания, которые она испытывала, чувствуя, что стареет.

– Но, Вольф, а как у нее с рассудком? Она же безумна!

Они и не подумали отойти в сторонку и остались рядом с Кармелой, подобно тому как врачи, выйдя из палаты больного, обсуждают результаты осмотра в присутствии его родственников. Девушка, хотя и не понимала ни слова, не спускала с них глаз. В тиши этажа слабо слышался стук пишущей машинки.

– Я не стал бы настаивать категорично на диагнозе безумия,– ответил Вольф, проведя ладонью по своему напряженному лицу.– Случай этот довольно редкий, и я сожалею о том, что не могу ее наблюдать. На первый взгляд это напоминает галлюцинации из прошлого, так называемое явление экмнезии. Но в этом бреду меня удивляет некий порядок. Она плывет против потока времени и убивает в себе воспоминания, начиная с наименее отдаленных. Поскольку каждый вновь прожитый ею отрезок времени заканчивался личной трагедией, оставляя ее неудовлетворенной, она обращает свой взор к предыдущему временному отрезку своей жизни в поисках тех надежд и планов, которые она строила, начиная жить в данном отрезке. Правда ли все то, что она рассказывала, все то, что она переживала вновь? Был ли у нее салон героев и министров?

– Да, правда. Все абсолютно точно. И потом, я сама видела ее с этими мужчинами. Она действительно сыграла важную роль в Первой мировой войне.

– Когда я уходил от нее, она была уже на два года раньше той сцены, при которой мы присутствовали только что. Но продолжала называть меня профессором Лартуа. Нет сомнений в том, что она была с ним очень близка именно в то время, поскольку начала очень неохотно отвергать, клянусь вам, мои домогательства... По моим оценкам, она уже уничтожила воспоминания о второй половине своей жизни. Повторяю, больше всего меня удивляет то, что делает она это систематично, почти с удовольствием. Но со стариками всякое случается...

– Это ужасно,– простонала Жанна.– А что можно сделать?

– Ничего,– ответил Вольф.– Ну, дать успокоительное... Что же еще? Вызвать местного врача, который, вне всякого сомнения, немедленно упрячет ее в психушку? Врачам-то, конечно, было бы интересно провести клинические наблюдения за ней. Но это не для нее. Поскольку у нее нет денег, ее поместят в обычную психлечебницу. Ей было бы гораздо лучше остаться здесь до тех пор, пока ее отсюда не попросят. Представьте себе и такой вариант: ну, поместите вы ее в лучшую клинику для психических больных, где за ней будут ухаживать и даже вылечат! И что вы сможете ей тогда предложить? Чтобы она поняла, что стала старухой, что потерпела поражение, которое она отказывается признать? Ведь она же более счастлива, представляя себе, что вновь живет в том времени, когда она была молодой и красивой, купалась в золоте и имела кучу любовников! Мне лично кажется, что жестоко поступают те, кто стремится излечить человека, одержимого манией, не имея при этом ничего, что могли бы предложить ему взамен его мании... И к тому же у нее есть вот эта преданная ей девочка, которая поддерживает игру и делает вид, что подбрасывает дрова в камин по ее просьбе... Очень милая, кстати, девочка. Она тоже любопытный случай... Такое сострадание, такое участие в бредовых сценах...

Догадавшись, что речь шла о ней, Кармела скромно отвела глаза в сторону.

– Но вот что мне было бы интересно узнать,– продолжал Вольф,– так это чем все закончится. Умрет ли ваша старая приятельница после того, как исчерпает все свои воспоминания, или же перейдет в состояние полного слабоумия.

– Какой ужас! – воскликнула Жанна.– Вы представить себе не можете, кем была для меня Лукреция. Она – вся моя молодость, начало взрослой жизни. Я столько могла бы вам рассказать...

Все лицо ее теперь было залито слезами, и она часто подносила к глазам свой носовой платок.

– Я останусь с ней. Останусь. Должна остаться,– добавила она.

– Ну же, Жанна, успокойтесь,– сказал Вольф, слегка сдавливая рукой ее плечо.– Уверяю вас, она не настолько несчастна. И вы прекрасно знаете, что не можете остаться, что завтра уедете в Милан и через пару дней обо всем этом забудете...

Жанна зарыдала еще сильней.

– Да, я знаю! Вот в этом-то и весь ужас!

Она выражала свое горе так громко, что в конце коридора открылась дверь и появилась американка из пятидесятого номера в пижамной куртке и с голыми ногами. Убедившись в том, что ее было достаточно хорошо видно, она прыснула от смеха и закрыла дверь.

– Таких можно встретить во всех отелях,– сказал Вольф.

Он приблизился к Кармеле.

– Тебе было когда-нибудь страшно с графиней? – спросил он девушку на ломаном итальянском.

– О нет! – ответила Кармела.– Она играет в свои воспоминания. Если бы у меня они были столь же красивыми, я думаю, что поступала бы точно так же, как она.

Вольф попросил Жанну перевести ответ девушки.

– Эта девочка умнее нас,– сказал он.– Она только что преподала мне урок, в двух фразах выразив то, что я пытаюсь напыщенно втолковать вам в течение десяти минут... Да, в общем-то, разве все мы не занимаемся лишь тем, что разыгрываем друг перед другом и перед самими собой спектакль, для того чтобы создать иллюзию того, что мы живем? То неравенство между поведением, которое мы называем нормальным, и умственным расстройством – не является ли оно сообщничеством? Разве мы с вами, Скрявин, Паламос, Барбара не являемся в некотором смысле бредящими притворщиками?

Он опустил голову и на несколько секунд погрузился в раздумья.

– Так ли это...– пробормотал он.

Он стоял на грани того, чтобы высказать важные вещи, и его одновременно раздражало то, что он чувствовал, как мысль его сбивалась на проторенный простой путь, клонилась в сторону удобных и привычных выводов, приближенных сравнений.