В течение двух месяцев — сентября и октября — я ни разу не собрал букета меньше, чем за три часа, так самозабвенно, с таким поэтическим восторгом любовался я этими мимолетными аллегориями, воплощавшими для меня противоречивые человеческие судьбы, — величественными картинами природы, к которым и теперь неустанно влечет меня воображение. И часто с ними сливается воспоминание о женщине, присутствие которой я ощущал во всем. Я вновь вижу свою владычицу среди полей и лесов: ее белое платье мелькает в чаще или развевается на лужайке, ее мысли летят ко мне из венчика каждого цветка, влюбленно скрывающего свои бесчисленные тычинки.

Никакое признание, никакое доказательство безумной любви не имело бы такой власти над ней, как эти симфонии цветов: ведь я вкладывал в них свои обманутые желания с необузданной страстностью Бетховена, повествующего в звуках о глубинах человеческого сердца или устремляющегося в неудержимом порыве к небесам! При виде моих букетов г-жа де Морсоф была только Анриеттой. Она беспрестанно смотрела на них, насыщаясь их видом, отгадывала мысли, которые мне удавалось передать, и, подняв голову, склоненную над пяльцами, восклицала:

— Боже мой, как они прекрасны!

Этот восхитительный язык цветов было так же легко понять, как и проникнуть в дух поэзии Саади[34], прочтя отрывок его поэмы. Случалось ли вам бродить в мае среди полей и лугов, вдыхая хмельной аромат весны, который пробуждает жажду наслаждения в каждом живом существе, поддавшись всеобщему опьянению, плыть на лодке, опуская руки в водные струи, и отдавать во власть ветру свои непокорные волосы, чувствуя, как душа возрождается вместе с зеленеющими купами деревьев? Маленькая травка под названием пахучий колосок служит одним из начал этой скрытой гармонии. Вот почему никто не может безнаказанно хранить его подле себя. Стоит примешать к букету его блестящие копьеобразные листья, затканные белыми нитями, словно дорогая ткань, и нежное благоухание оживит в глубине вашего сердца чувства, расцвесть которым мешало строгое целомудрие. Представьте себе вокруг широкого горлышка фарфоровой вазы густую кайму белых цветов, растущих в виноградниках Турени; их кисти смутно напоминают желанные формы женского тела, склоненного в позе покорной рабыни. Над этим бордюром возникают ползучие стебли вьюнка, усыпанные белыми колокольчиками, тоненькие веточки розового стальника, узорчатые папоротники и молодые побеги дуба с сочными ярко-зелеными листьями; они смиренно никнут, как плакучие ивы, и робко молят о чем-то, как верующие в храме. Затем устремляются ввысь, словно несмелые надежды и первые мечтания юности, дрожащие стебельки пурпурного горицвета, щедро расточающего желтую пыльцу, снеговые пирамиды медуниц, зеленые волосы хмеля и острые стрелы осоки, выделяясь на сером фоне льна, голубоватые цветы которого как бы мерцают при дневном свете. Еще выше стоят, подняв головки, бенгальские розы; их окружают, теснят, опутывают со всех сторон рваные кружева луговых трав, султаны хвощей, метелки ковыля, зонтики дикого кервеля, щитки тысячелистника, трезубцы дым-травы с ее черно-розовыми цветами, штопоры виноградных лоз, искривленные побеги жимолости и седые «дедушкины кудри» — словом, самые неистовые, самые причудливые создания растительного мира: языки пламени и тройные жала, копьевидные травы и зубчатые листья, перекрученные, спиральные стебли и ветки, напоминающие с трудом обузданные желания. Из глубины этого многоводного потока чувств вырывается махровый ярко-красный цветок мака со своими раскрывшимися бутонами, полыхая пожаром над белыми звездами жасмина и неистощимым дождем цветочной пыльцы, крошечные блестки которой порхают в воздухе и вспыхивают золотом на солнце! Какая женщина, опьяненная сладостным ароматом, которым веет от пахучего колоска, не поймет этой бури усмиренных чувств, этой целомудренной нежности, возмущаемой порывами страсти, этой пламенной любви, которая молит о взаимности, ежедневно возобновляя борьбу, все такая же затаенная, неугасимая, вечная?! Поставьте это благоуханное признание на окно, чтобы еще ярче выступили его оттенки, контрасты и арабески, и когда ваша владычица заметит в букете пышно распустившийся цветок, в венчике которого блестит слезинка росы, она поддастся влечению своего сердца, если только ангел-хранитель или голос ребенка не удержит ее на краю бездны. Что приносим мы в дар богу? Запах ладана, пламя свечей и молитвы — самое чистое выражение нашей благоговейной любви. Но разве все то, что мы предлагаем богу, не было заключено в этой лучезарной поэме цветов, которые без устали нашептывали сердцу сладкозвучные слова любви, пробуждая скрытые желания, невысказанные надежды и светлые грезы, что вспыхивают и гаснут, как светляки в теплую весеннюю ночь?

Столь невинные радости помогли мне обмануть страсть, воспламененную созерцанием любимой, чьи пленительные линии я с упоением ласкал взглядом. Для меня эти радости — не смею сказать того же об Анриетте — были как бы каналами, по которым устремляются бурные воды реки, грозящие смести сдерживающую их плотину. И хотя постоянная борьба с собой порождает смертельную усталость, достаточно бывает нескольких крох манны небесной, насыщающей путника от Дана[35]до Сахары, чтобы вдохнуть в нас новые силы. Я часто заставал Анриетту перед этими букетами; она смотрела на них, безвольно опустив руки, охваченная бурным волнением, от которого вздымается грудь, огнем вспыхивает взгляд и мысли бегут одна за другой, грозные, как пенные валы, оставляя после себя чувство тяжкой истомы. Никогда ни для кого я больше не составлял букетов! Создав этот понятный нам обоим язык, мы почувствовали удовлетворение, вроде того, какое испытывает раб, обманувший своего хозяина.

Спеша с цветами в Клошгурд, я часто замечал лицо Анриетты в окне гостиной, но, войдя в дом, неизменно заставал ее за пяльцами. Если почему-либо я не являлся в условленный час, хотя мы никогда его не назначали, то видел порой ее белую фигуру, блуждающую по террасе. Застигнутая врасплох, Анриетта говорила:

— Я вышла вам навстречу. Разве мой приемный сын не заслуживает немного внимания?

Мучительные партии в триктрак были временно прекращены. Поместья, приобретенные графом, доставляли ему много хлопот, приходилось часто отлучаться, обследовать владения, обмеривать и размежевывать земли; он должен был отдавать приказания, надзирать за полевыми работами, требовавшими хозяйского глаза, причем он ничего не делал, не посоветовавшись с женой. Часто мы с графиней отправлялись за ним в одно из новых поместий; по дороге дети гонялись за жуками и бабочками и тоже собирали букеты или, точнее говоря, охапки цветов. Гулять с любимой женщиной, вести ее под руку, выбирать ей дорогу! Право, этих безмерных радостей достаточно, чтобы осветить целую жизнь. Какой искренностью дышит тогда разговор! Мы уходили из Клошгурда одни, а возвращались с «генералом» — шутливое прозвище, каким мы называли графа, когда он бывал в хорошем расположении духа. Путь туда и путь обратно сильно отличались друг от друга, и этот контраст подчеркивал тайные услады, известные лишь влюбленным, которые не могут соединиться. Когда мы возвращались домой, к нашему блаженству — взгляду, рукопожатию — примешивалось беспокойство. Разговор, непринужденный в начале прогулки, приобретал теперь таинственный смысл: то один из нас отвечал лишь после паузы на многозначительный вопрос, то начатая беседа продолжалась в иносказательной форме, которой так хорошо поддается наш язык и так искусно владеют женщины. Кто не находил отрады в таком скрытом общении с любимым существом, отгораживаясь с ним в области, недоступной посторонним, и заключая духовный союз вопреки общепринятым законам? Однажды я поддался безрассудной, но мимолетной надежде, когда на вопрос графа, желавшего знать, о чем мы говорим, Анриетта ответила шутливой фразой, которая имела скрытый смысл. Это маленькое недоразумение позабавило Мадлену и тут же вызвало краску стыда на лице ее матери, которая строго посмотрела в мою сторону, словно говоря, что она может отнять у меня свое расположение, как некогда отняла свою руку, ибо желает остаться безупречной супругой. Но наш духовный союз имел такую притягательную силу, что на следующий день мы возобновили его.