Алексей Зимин

Став обладателями благой вести, мы с Семеляком принялись немедленно нести ее в массы. Я не знаю, сколько кассет с «Матом» я купил и развез по разным гостям. Пили мы много, по разным гостям ездили без счета, и везде нужна была музыка, чтобы поддерживать, оправдывать и вдохновлять алкогольный делириум. Наверное, я вел себя тогда как одержимый. Но на фоне регулярного пьянства это было не так заметно. Выпив, человек вообще чаще всего ведет себя настырней.

Андрей Карагодин

Весной 2000-го я вернулся в Москву из Голландии, где прожил всю зиму, и обнаружил, что в городе творится что-то странное. На Чистых прудах открылся подвал со странным названием «ОГИ», где каждый без исключения вечер собирались, смеялись, накуривались анашой, ухлестывали за не самыми красивыми, говоря по правде, женщинами, а главное — отчаянно, с остервенением, напивались дрянной водкой под дармовую газировку все мои друзья (было нам тогда по плюс-минус 25). «Пить стало снова модно», — провозгласил Семеляк, и даже наш старший товарищ, адепт спортивного ориентирования и спортивного секса художник Володя Могилевский стал прикладываться к бутылочке. После очередного графина с отравой было решено, что случился «ревайвл» молодости. Тут-то и грянула группа «Ленинград». Уже к июлю компания дошла до абсолютного скотства. На даче нашего дружка, спившегося таможенного брокера по прозвищу Мокеша под матерный ор «Ленинграда» озверевшие выпускники МГУ, дети академиков и редакторы журналов метали друг в друга ножи, выбивали зубы, колотили в пьяном угаре о придорожные столбы машины, ебали девок друг друга и заливали в себя бессчетные ящики «Старого мельника» и «Гжелки». Со стороны происходящее выглядело как преступление против человечности, но у участников бесстыдств вызывало ощущение дикой эйфории: типичный симптом помешательства.

Анна Черниговская

Осенью 2000 года был сборный концерт на Пушкинской, 10. Гребенщиков сыграл пару песен, и «Ленинград» неполным составом — тоже. До этого все кому не лень задавали Боре вопрос, а слышал ли он группу «Ленинград», и он честно отвечал, что нет. Это был самый популярный в городе вопрос. Ну и он их на том концерте послушал. Дня через два я встречаю Борю. Он говорит: «Знаешь, я постоял за кулисами, послушал, а на следующий день у меня состоялось интервью для какой-то странной радиостанции „Фантом-FM“. Приходит чувак, аккуратный такой, вежливый, называет меня Борис Борисович, вопросы задает умные. А я прекрасно понимаю, что это тот же самый Шнуров, которого я видел накануне. Это два разных человека». Еще Гребенщиков мне сказал: «Мне очень жалко этого парня. Он сам не понимает, каких бесов он выпускает. Я, как человек постарше, уверен, что он с ними в конце концов заиграется. Он просто пока этого не чувствует. Потому что нельзя этого делать, мы через это уже проходили».

Дмитрий «Демыч» Беляев

Бес выпущен, согласен. Но бес-то выпущен не только в музыке или культуре. Бес выпущен из бутылки вообще везде в мире. Это наш общий бес. Отражением этого бесовства на здешней почве служит группа «Ленинград».

Алексей Зимин

Я носился с «Ленинградом» и удивлялся, отчего другие не замечают всей взрывоопасной радости, которую несет в себе эта пластинка. Для меня было очевидно, что вот это и есть лучшая группа русского рока, что это должно стать как минимум национальным достоянием, а не просто ночным саундтреком клуба «ОГИ».

Теперь я понимаю, что для большинства именно в этой пластинке не хватало драйва, какого-то прямого, убийственного высказывания. В «Мате» было все, что составило потом силу «Ленинграда», но чтобы эта сила стала явной всем, понадобилась еще одна пластинка.

Летом 2000-го мы возвращались ночным поездом из Петербурга с Костей Мурзенко. Была дикая жара, и в вагоне-ресторане было нечем дышать. Мы покупали там водку и шли пить ее в тамбур — там было прохладнее.

В один из таких заходов мы натолкнулись на Илью Бортнюка, тогдашнего директора «Ленинграда». Мурзенко познакомил меня с ним и сказал, что я поклонник «Мата без электричества».

Я стал внушать Бортнюку, что нужна новая пластинка, после которой все бы поняли, какая сила этот «Ленинград». «Такая пластинка уже записана. Осенью выйдет», — сказал мне Бортнюк. И выдал мне демо-кассету «Дачников».

На демо-кассете было по минуте от каждой песни. Но этого было вполне достаточно, чтобы понять: осенью «Ленинград» уберет всех.

Поздней осенью двухтысячного года для всех, кто имел неосторожность принять ансамбль под руководством Сергея Шнурова близко к сердцу, настали окаянные дни. В ту пору «Ленинград» находился в самом бесстыдном, изнаночном расцвете, точнее сказать, разгаре. Каждый концерт игрался как последний, даже если таких концертов было по три в день. Из Москвы группа не вылезала. Альбом «Дачники» заполонил собой все. Его слушали с каким-то самозабвенным остервенением. Если «Мат без электричества» все же воспринимали с некоторой долей удивления, а порой даже известного неверия собственным ушам, то «Дачников» жутко, жадно жрали — как незаслуженный, но долгожданный паек. С выходом «Дачников» стало окончательно ясно — то, что еще пол года назад можно было списать на внезапное воспаление какого-нибудь специфически восприимчивого нерва, перешло в хроническое заболевание всего организма. У меня сейчас такое чувство, что в ту зиму я не слушал вообще никакой музыки, кроме альбома «Дачники», — это при том, что в мои непосредственные обязанности входило более или менее регулярное рецензирование пластинок. (На «Дачников» мною тоже был сочинен пространный отзыв под названием «Летите, грусти и печали, к ебени матери в пизду!». Впрочем, в опубликовавшей его газете «Ведомости» заголовок был слегка купирован.)

Той зимой пили сильно, но как-то отрадно. Алкоголь сопутствовал «Ленинграду» на правах околоплодной жидкости — в некоторый момент стало неясно, что, собственно говоря, первично: желание открыть бутылку или желание поставить кассету, где тут причина, где следствие. Ни одна пьянка не обходилась без прослушивания «Дачников», ни одно прослушивание «Дачников» не обходилось… ну понятно. Все мы, ровесники Шнура и по вполне естественному совместительству его адепты, словно бы учредили себе дополнительный год молодости — подобно тому, как весь окружающий мир зачем-то вторично пустился праздновать миллениум. Повторная и притворная молодость всегда протекает острее положенной. Перевод стрелок с 2000-го на 2001-й тоже был веселее прошлогоднего — если в торжественном преддверии смены девяток на нули еще сохранялись пресные надежды на апокалипсис (проблема 2000 и все такое), то в повторном праздновании не оставалось уже ровным счетом ничего помимо безудержного скотства.

При всей апологии пьянства и блядства «Ленинград» едва ли искалечил кому-нибудь жизнь или свел с ума (хотя в отечестве всегда были группы, вполне способные на такое). В этой музыке была искренняя агрессия, но без подлинного злонравия. Это, кстати, хорошо чувствовали женщины — рык, брань и азарт «Ленинграда» их скорее забавляли (не смущал даже мизогинический выпад «Побрей пизду»). Это было одним из достоинств «Ленинграда» — он не затягивал в так называемые «бездны», не шел наперекор, не играл в постороннего. «Ленинград» был прост, как мычание, зато обходился без поверхностных трюков по глубинным поводам. Каждое утро я вставлял в плеер кассету с аляповатой надписью «Дачники» (точнее говоря, она оставалась там с вечера) и шел на работу. Мне сейчас сложно судить о качестве той работы, но все-таки я на нее ежедневно являлся. Если начать утро, например, с Северного с его плывущим расхолаживающим звуком, то день скорее всего окажется потерян для общества. «Ленинград» же не был деструктивен, он не создавал неразрешимых противоречий с реальностью. Невинное, в сущности, развлечение, поданное в форме абсолютного, нечеловеческого экстаза, — вот, чем он являлся на самом-то деле. Ничего подобного здесь раньше не было. Пресловутый русский рок принадлежал к тому сорту музыки, которая почему-то всегда норовит явиться на помощь в трудную минуту. Но вот чтобы прийти на помощь в легкую минуту — этой идеи здесь доселе не возникало. Собственно, весь смысл русского рока был еще в начале девяностых невзначай, но с потрохами сдан Федором Чистяковым. Чистяков прекрасно проговорился в программной песне «Этот руский рок-н-ролл»: «Будем КАК БЫ веселиться». Вот именно. Веселье имело право на существование только в форме истерики. Чистякову туманно вторил «АукцЫон»: «Может, ты заметил — у меня веселье?» На этом маниакально-депрессивном фоне «Ленинград» явил окончательную беспричинную раскавыченную радость. Шнур на пластинках орал, стонал, ахал, визжал, порой даже включал дурачка, который ищет глупее себя, однако он никогда не истерил. Разумеется, будучи русским пьющим человеком с растроенной гитарой в руках, он тоже иногда вскрывал разнообразную подноготную. Но он придумал, что это подноготная должна быть смешной.