Некоторые солдаты высказывали ничем не сдерживаемые сексуальные желания удивительно откровенными и открыто эротическими словами. Клаус Хансманн обнаруживал одновременно необычайную чувственность и мучительную тоску по любви. «По заброшенным, пустым колеям, тянущимся от нашей избы, медленно катится мертвенно-бледный отсвет луны, — писал он в своем дневнике. — Предчувствия, мысли и тяготы покидают меня, и фантазия рисует счастливую картину жизни, которой, возможно, не суждено сбыться. Сперва — одни лишь глаза, загадочный взгляд… Потом перед взором предстает зыбкая, смутная картина… Твой призрак застенчиво и робко смеется… Губы ощущают вкус твоих поцелуев… Мои руки хотят тебя обнять… Никогда прежде твой образ не имел надо мной такой власти, а твои ласки не были такими сладкими… Твои голубые глаза так загадочны… Они — последнее, что остается в моей памяти, когда ты растворяешься в тумане».

Если записки Хансманна обладают некоторыми литературными качествами, то другой солдат не оставляет простора для воображения, описывая свои эротические фантазии. «Как ни пошло это звучит, но иногда я, конечно же, вспоминаю о прекрасных временах, когда мы так замечательно целовались, валяясь на зеленой травке в Байбригге», — писал он своей подружке. Дальше он рассказал, о чем же он думал на самом деле: «Твоя грудь обнажилась… Ну, мне хотелось узнать, что будет дальше. Но, конечно, я хотел бы не только мечтать об этом, но и снова ощутить это наяву. Мой «дружок» снова тоскует по тебе. Как бы мне хотелось снова разогреть тебя».

Несмотря на физическое раскрепощение, большинство солдат не могли утолить сексом жажду общения и любви. Как отмечал Сайер, когда ощущение жизни возвращалось, мужчины проявляли болезненное стремление быть любимыми. Несмотря на активную сексуальную жизнь, Хальс, лучший друг Сайера, «снова влюбился… Для него состояние влюбленности было обязательным. Он ничего не мог с этим поделать и оставлял частичку своего сердца всякий раз, когда мы останавливались на постой». Сайер знал причину этого стремления и сам понимал необходимость любви: «Мне пришлось научиться жить, потому что я не смог умереть». Случилось так, что Сайер и сам безнадежно влюбился. Ему пришлось «дать волю эмоциям». Он писал: «Война не властна над моими чувствами к этой девушке, и о сдерживании эмоций не могло быть и речи». И все же он вскоре понял: «Слишком много страданий примешивалось к моему счастью. Я просто не мог принять его и забыть обо всем остальном. Моя любовь к Пауле казалась невозможной в этом постоянном хаосе. Пока гибли дети… я не мог жить со своей любовью».

Фридрих Групе также выражал стремление к отношениям, отмечая в своем дневнике: «Мимо поста проходили молодые, симпатичные француженки. Мог ли лишенный женского внимания солдат просто так их пропустить? Неудивительно, что некоторые девушки останавливались больше чем на полчаса». Во время учений в Восточной Пруссии весной 1941 года Групе вновь говорит о стремлении не столько к сексу, сколько к отношениям: «Я подружился с молодой девушкой из БДМ (Союза немецких девушек) и провел с ней немало незабываемых часов». Чем же они занимались? Отнюдь не банальными и грубыми плотскими утехами. «По вечерам мы сидели в кафе в Аллен-тайне и разглядывали людей в весенней одежде». Он стремился именно к общению и получил то, что было для него важно и о чем он очень скучал, когда пришло время покидать эти места. «Из Ариса мы уезжали с тяжелым сердцем, — признавался он. — На пути в неизведанное меня сопровождает фотография девушки из Восточной Пруссии».

Кроме неосуществленного желания секса и гложущего стремления к любви, некоторым солдатам приходилось бороться с ревностью и ее нередко нелицеприятными последствиями. «Большое тебе спасибо за «чудесное» письмо, которое я сегодня получил, — жаловался Карл Фухс жене незадолго до гибели. — Оно было написано человеком, которого я совершенно не знаю… Я каждый день сталкиваюсь здесь с невероятной бессмыслицей и не хочу получать такую же чепуху еще и из дома… Похоже, я стал тебе безразличен. Полагаю, впрочем, что дело в том, что ты ведешь яркую жизнь и с каждым днем становишься все краше». Здесь Фухс выразил боязнь многих солдат, что пока они влачат жалкое существование на краю гибели, их жены или подружки наслаждаются жизнью. Им это казалось величайшим предательством.

«Надеюсь, — писал неизвестный солдат своей невесте в апреле 1940-го, незадолго до получения свадебного отпуска, — что найду тебя счастливой и жизнерадостной, а не такой, какой ты была, когда писала мне последнее письмо». И в чем же была причина дурного настроения? Его невеста, судя по всему, поступила вопреки его желанию и продолжала работать, несмотря на его запрет. «Если бы ты уже была моей женой и мы бы переехали в собственный дом, — продолжал он, — ты была бы уже под моим попечением и должна была бы в точности исполнять мои распоряжения. Я просто не могу понять, почему ты, несмотря на обещание этого не делать, все еще тянешь лямку в этом магазине. Ты знаешь, что это вредно для тебя и что я этого не потерплю, и если ничего не изменится, тебе придется познакомиться с менее приятной стороной моего характера. Я предупреждаю тебя в последний раз». Диктаторский тон письма выдает страх потерять влияние на невесту, боязнь, что она отдалится от него. Некоторые браки и в самом деле не выдерживали тягот войны. «Теперь, когда я понимаю, где мое место, — с горечью писал солдат из Сталинграда, — я освобождаю тебя от данного обещания… Я искал себе жену с щедрой душой, но не думал, что она окажется настолько щедрой». И, возможно, без всякой необходимости добавил: «Советую тебе найти хорошую причину для развода и ускорить процедуру».

Разлука с любимыми была тяжела для всех, поскольку не только солдаты на фронте испытывали приступы одиночества и ревности. «И снова я получил письмо от вдовы погибшего солдата, — жаловался жене Гарри Милерт. — Она хочет во всех подробностях знать, как он погиб, как страдал и каковы были его последние слова… С этими вдовами одно мучение. Они как одержимые цепляются за всякие скучные и приземленные вещи». Писать письма безутешным вдовам — конечно, тяжкий долг, поскольку он усиливает ощущение собственной смертности. Однако в условиях опустошительной войны женщины, чьи мужья и любимые были на фронте, точно так же страдали от отчаянной тоски по любви. «Мне кажется, — успокаивал жену в марте 1943 года Милерт, — что ты боишься, что, если я погибну, о тебе тоже быстро забудут… Даже если мне до конца своих дней придется пробыть в плену в Сибири, я никогда не забуду тебя. Никогда. И я думаю, что, если я буду лежать в могиле, а моя душа обретет новую жизнь, я и тогда тебя не забуду, и однажды ты придешь ко мне, и мы станем единым целым. Вот в чем состоит торжество любви: для нее не существует границ».

Такая клятва в бессмертной любви сама по себе была вполне безвредна, однако эмоции могли одолеть любого солдата. Как отмечал тот же Милерт, реальной связи с мужьями, которую многие жены искали, чтобы пробиться сквозь фантастические истории, сыпавшиеся на них из хроники, радиоприемников и газет, было недостаточно, и обеим сторонам оставалась лишь неудовлетворенная тоска. «Ты так дорога мне! — писал он. — Заслужил ли я это? Но ты — импульсивная женщина, и ты можешь злиться и топать ногами из-за того, что я не пытаюсь любой ценой вернуться к тебе». Впрочем, эта злость нередко имела самые дурные последствия, и Милерту это было хорошо известно, потому что он знал «некоторых парней, которые дезертировали из-за любви». Среди всех насмешек войны, пожалуй, самой горькой было то, что многих сломил не страх, а любовь. Тот же Милерт заключил в сентябре 1943 года: «Нам, закаленным воинам, не хватает любви. Поэтому все мы так одиноки в обществе друг друга».