Никогда еще я так не радовался проклятиям в собственный адрес. Ярость, с которой Альфригг ругался, уверила меня в том, что ранил я его легко, к тому же его отпустили, — значит, я достиг, чего хотел.

— Надо его предупредить, — прошептал я. — Сейчас-то его отпустят, но…

— Удему скажут, что конкурент, которому он, расширяя дело, перебежал дорогу, поклялся убить его и всю его семью. Он будет начеку, да и присмотрят за ним.

Шаги стихли. От облегчения я даже позабыл про окоченевшие руки и потянулся за поводьями.

— Оберни их вокруг ладоней, — попросил я, когда Давин с сомнением поглядел на мои руки без перчаток. — Да, помню, поводья надо отпустить. Но хочется за что-нибудь держаться…

— Если он задумается, скажи "танай", он вспомнит.

"Танай" — "домой".

— Давин…

Я старался запечатлеть в памяти облик элима, чтобы узнать его, если нам доведется снова встретиться. Пошире среднего элима. Хрупкие косточки обтянуты бледной кожей. Глубокая ямка на подбородке. Поначалу я дал бы ему лет двадцать, но веселые морщинки у глаз подсказали, что он куда старше. Белый завиток постоянно норовит упасть на левый глаз.

— Может, впредь научишься доверять, когда предлагают помощь. Ну, давай. Я скоро буду. — Он хлопнул Желудя по крупу, и лошадка не спеша вышла из конюшни и немедленно повернула прочь из лагеря, прямо в метель.

Лагерь был погружен во тьму, и я представления не имел, куда мы направляемся — на запад, на восток, на утес или вовсе к звездам, — наверно, где-то над облаками светят звезды… Странно — впервые за полгода я не боялся. В том, чтобы ехать вслепую сквозь бурю, было какое-то странное спокойствие, — словно я и вправду опирался на руку безглазого бога.

Той морозной ночью я много раз взывал к Келдару. Нет, страшно мне не было. Просто надо было деликатно напомнить ему, что вот он я, здесь, среди ревущего ветра и нескончаемого снега. Мне бы не хотелось, чтобы он про меня забыл. Было невыносимо холодно, и губы, нос и руки у меня так зловеще онемели, что я едва не соскучился по привычной ломоте в пальцах — хоть было бы ясно, что они у меня еще есть. Пить хотелось ужасно, но ни воды, ни еды, ни огнива, чтобы развести огонь, ни убежища, кроме плаща, — ничего у меня не было. Семь лет я был странствующим музыкантом и втайне гордился собственной неприхотливостью, но жить, как солдат, в чистом поле, без ничего, меня никто не учил. Всякий раз, когда я думал, что хуже быть уже не может, оказывалось, это еще не предел. Как же я жив до сих пор? Наверное, бог мудрости чего-то от меня ждет: ведь всякому известно, что лошади — создания Келдара, а от медленной ледяной смерти меня сейчас спасала только лошадь.

Чтобы отвлечься от мыслей о моей несчастной судьбе и от панических порывов повернуть Желудя назад в Камартан, я попытался извлечь все, что возможно, из разговора с Зенгалом. Итак, Всадники меня боятся. Только этим можно объяснить их ненависть, их стойкое намерение заставить меня замолчать, то, что они ослушались Девлина. Неудивительно, что король встревожен. Не важно, кто я — его кузен, его брат, жена, ребенок: если ему приходится выбирать между мной и драконьими легионами — выбор очевиден. Элирия и ее вассальные королевства существуют только благодаря драконам.

Всадники считают себя выше политики. Каждое из Двенадцати Семейств служит тому правителю, которого оно считает или лучшим тактиком, или самым непримиримым и хитроумным противником, или самым безжалостным военачальником, или просто самым щедрым хозяином. Если Всадники присягнули кому-то на верность, единственное, что может заставить их поступиться честью и ослушаться своего повелителя, — это прямая угроза их превосходству, то есть их власти над драконами. Но, именем Семерых, почему они решили, что я им чем-то угрожаю?! Как только я добрался до этого вопроса, мысли у меня кончились. Я вернулся по цепи рассуждений немного назад и попробовал обдумать все снова, но неизбежно упирался именно в эту загадку.

Не может быть, чтобы из-за меня драконы "беспокоились", как сказал Девлин. Зенгал заявил, что ничто не может их обеспокоить. Но стоило мне упомянуть бежавших заложников, как Всадника обуял гнев и он принялся доказывать, что это невозможно. Он разразился целой кучей выдумок и заученных объяснений. А что именно он тогда говорил? Никакому проклятому певцу-горлопану не сделать так, чтобы каи выпустили пленников. Если Всадники и вправду думали, что мне под силу заставить драконов выйти из повиновения, сбросить иго камней-кровавиков… Ваниров огонь, ничего удивительного, что они хотели убить меня! Только с чего они так решили? Из-за нескольких туманных совпадений? Я же ничего не знал о драконах кроме того, что звуками их рева бог возжег во мне музыку.

— Чушь! — невольно воскликнул я, в сотый раз забредая в этот тупик, и случайно дернул обмотанные вокруг ладоней поводья. Желудь встал как вкопанный.

— Ох, прости… Прости! — Что там говорил мне элим? На одно кошмарное мгновение мне показалось, что я забыл. Было темным-темно, я продрог до костей, давно не спал, перепугался, окоченел… — Но, Желудь! Ну вот, я отпустил поводья. Ты же знаешь дорогу. Иди домой… домой… ну да, конечно! Танай!

Упрямая животинка фыркнула и затрусила дальше. Я склонился к его шее и зарылся лицом в пушистую гриву.

— Спасибо, Желудь… Келдар, хвала тебе, хвала…

Той долгой ночью, что я провел в пути, я больше не думал — лишь задремывал и просыпался, и не упал с Желудя только чудом, потому что воли у меня не осталось. Я видел обрывки снов о драконах, о неприступных снежных вершинах, видел Каллию — она смеялась, и кровь хлестала на платье зеленого шелка, видел Горикса — он улыбался и зажимал мне пальцы холодными стальными клещами…

— Пожалуйста, не надо, не надо больше… — застонал я, когда он снова принялся ломать кости — одну за другой. Я пытался остановить его. Мне казалось, что я падаю, но оковы держали меня крепко, кругом плясали огни, а он все ломал мне пальцы — один за другим.

— Пощадите… — плакал я. — Я буду молчать до скончания века…

— Простите, друг мой, — донесся до меня знакомый голос. — Надо ведь распутать поводья. Вы ехали долго, путь был трудным, но теперь все хорошо. Сейчас согреетесь.

Мне в горло лили подогретое вино, пока я не поперхнулся, а на плечи набросили что-то тяжелое и благословенно теплое.

Послышался другой голос:

— Положите его на носилки. Да осторожно же!

— На живот, не на спину… Давайте его к огню, скорее. Вот некстати эта буря… А ведь кое-кто уверен, что Семеро могли бы устроить все иначе… — Раздался взрыв смеха.

Не стоило винить богов. Бурю наслал Келдар. Я ехал вслепую, но и преследователи мои тоже ничего не видели. Меня осторожно положили на живот. Руки, которые не были сломаны, просто окоченели, обернули теплой тканью. Меня слегка покачивало — носилки подняли и понесли.

— Все обойдется, — пробормотал я, и слова потонули в теплом меху. — Все обойдется, только бы проспать года два…