Ах, Билл. Ничто, по его мнению, не могло быть лучше славной шутки в адрес людей, живущих на Плато, или близ Плато, или только бывающих на Плато, которые, все как один, «хиппари». Когда я ела, он не мог не сказать мне, энергично подмигивая (мой отец принадлежал к тому типу людей, которые считают, что хорошую шутку не оценят без подмигивания и/или тычка локтем): «Смотри, Женевьева, а вдруг это не экологично», хотя я ни разу за свои тридцать два года не проявляла ни малейшей непримиримости к органическому содержимому моей тарелки. Смысл, который мой отец вкладывал в понятие «хиппари», был очень личным.

Я спустилась по ступенькам, ведущим на стоянку, и села к нему в машину.

«Моя красавица дочка», – сказал он. Его манера смотреть на меня так умиляла, что в первые несколько секунд встречи я не могла произнести ни слова. В его маленьких глазках, голубых и искрящихся, светились абсолютная любовь и огромная, безмерная гордость, как будто он всякий раз, встретившись со мной, узнавал, что я лично ответственна за улучшение качества жизни половины планеты. Эта гордость трогала меня, но не ускользала и ирония, если учесть, что я за все это время так и не смогла улучшить качество моей собственной жизни. Ну или совсем чуть-чуть.

– Привет, папа. – Моя нервозность почти прошла. – Что ты скажешь, если мы уедем вдвоем? Сбежим. Хочешь?

Он широко улыбнулся мне:

– Ничто не было бы для меня большей радостью, чернушка моя. – Кто еще на свете говорил «чернушка моя»? Только мой отец. – Но не уверен, что двум другим женщинам моей жизни это…

– Ладно, проехали.

Он все еще не трогался, продолжая смотреть на меня с восхищением, которое грело мне сердце. Мой отец всю жизнь повторял мне, что я самая красивая, самая умная и вообще – самая-самая лучшая, и он первый горевал, убеждаясь, что, несмотря на его несокрушимую веру в меня, не смог уберечь меня от сомнений и вопросов, одолевавших мою жизнь.

– Как ты, детка?

– Я… лучше. Немножко лучше. Чуть-чуть. Я…

На короткую секунду я готова была рассказать ему о вчерашней встрече с психотерапевтом, но тут же представила себе цунами гэгов ниже пояса, которое за этим последует, и предпочла промолчать.

– Завела нового дружка?

– Папа…

– Такая красавица, как ты…

– При чем тут это? И потом, могу я хоть зализать раны?

Он хотел было что-то сказать.

– И не говори мне, что Флориан не заслуживает, чтобы такая девушка, как я, зализывалась после него больше двадцати секунд, о’кей?

Он посмотрел на меня с делано невинным видом – чересчур невинным.

– Я знаю, что ты это скажешь. Ты классный, я тебя люблю, но… этого не случится сегодня-завтра, папа. Считайся, пожалуйста, с тем фактом, что для меня это очень серьезно.

Моему отцу все надо было объяснять. Это зачастую утомительно, порой забавно, но всегда необходимо.

– Как хочешь, – сказал он. – Только не стань такой, как твоя мать…

– О, пап, я знаю… Я встретила ее на днях в парке, она занималась своим тай-чи, и я решила, что она выглядит счастливой, но… от одного этого мне стало страшно… как будто я пыталась убедить себя, что это правильно…

– Это и есть правильно, чернушка моя. Для твоей матери. Она и правда счастлива, и я, разумеется, счастлив, что она счастлива. Ты же знаешь, как я люблю твою мать.

Это была правда. Мои родители сохранили искреннюю привязанность друг к другу. Мать всегда была желанной гостьей на новогодних праздниках в особняке Лаваль-сюр-ле-Лак, и отец говорил с ней, как со старой подругой, – каковой она, собственно, и стала.

– Но это не для тебя, – продолжил он, как будто речь шла о самых очевидных вещах. – Ты другого полета птица. – Он широко улыбнулся мне. – И во всяком случае, ты чудо как хороша.

– Надеюсь, – ответила я. – Я полчаса красилась, чтобы не выглядеть старой тетушкой рядом с компанией Одреанны.

На самом деле я красилась час. Я перебрала пять нарядов, казавшихся мне либо слишком скромными, либо подходящими «для молодящейся старой девы», либо недостаточно непринужденными, либо слишком будничными. Я чуть не довела Катрин до нервного припадка. «Я не виновата, – твердила я. – Я робею перед компанией подростков». «Это нормально, – говорила Катрин, успокаивая меня. – Они закомплексованы, вот и мы перед ними комплексуем. Черт, ты можешь просто надеть твой сиреневый свитер и не мучиться?»

Отец снова улыбнулся, и мы поехали.

Дорога к его дому шла вдоль берега замерзшей реки, по которой, несмотря на поздний час, еще скользили лыжники. Он жил совсем недалеко от вокзала, и через пять минут мы уже проезжали между двумя белыми кирпичными столбами, на которых восседали каменные львы.

– Э-э… а это что? – спросила я.

– Ты их еще не видела? – улыбнулся отец, паркуясь перед огромным домом, еще освещенным рождественскими гирляндами. – Их установили сразу после праздников.

Он был очень горд, это чувствовалось. Я ничего не сказала.

– Это мой знак Зодиака! Я ведь родился в августе!

– Ну да…

Мой отец по-детски гордился тем, что он лев. Он даже назвал свою продюсерскую компанию «Августовский лев», снабдив ее логотипом, достойным римского императора, с изображением рычащего льва на фоне солнца.

Мы свернули на мощеную дорогу, обсаженную кустиками, которые чья-то заботливая рука – определенно не моего отца – укутала на зиму брезентом. Я вздохнула. Может быть, есть еще шанс сбежать? Обогнув дом, я выйду к реке и как-нибудь постараюсь украсть снегоход местного жителя. И куда я поеду? Я плохо представляла себе триумфальное возвращение в центр Монреаля на трескучем снегоходе.

Отец открыл дверь, на которой красовалась золоченая накладка в виде львиной морды, лишний раз напоминавшей об астрологическом превосходстве хозяина дома. В прихожей стояли десятки пар сапог – бело-розовые «угги», розовые «Сорелы» – в общем, оргия розового цвета. Сегодняшние подростки не стесняются, как мы когда-то, выглядеть «по-девчачьи», сказала я себе. Я свою юность проходила в джинсах и сапогах «Тимберленд», надеясь убедить весь мир, что я слишком, ну просто слишком крута, чтобы следовать моде.

– Же-не-вьева! – донесся певучий голос Жозианы из гостиной. Она вышла, вся в белом и кремовом, и обняла меня так крепко, что мне стало смешно. Она была всего на неполных десять лет старше меня, но от нее исходила энергия «мадам», которой, я хорошо это знала, у меня никогда не будет. Она была, как всегда, безупречна. Безупречен был ее маникюр, безупречны стрижка и цвет волос, одежда, макияж, зубы, талия, утонченная часами скакания на теннисном корте, – даже ее походка была безупречна. Я сильно сомневалась, что Жозиане случалось когда-нибудь в 3 часа ночи, в дым пьяной, глушить с лучшей подругой сакэ, потому что больше в шкафах ничего не осталось…

– Как ты, детка?