Мужья подруг для нас святы, шутливый флирт приветствуется, а возможность серьезных отношений, измен никогда не становилась предметом даже гипотетических обсуждений. Уж слишком бы это было мерзко, так же отвратительно, как соблазнение детей. Надругаться над дружбой, которой мы очень дорожим, – святотатство. Жизнь не литературный роман и не киносценарий, в которых для закручивания интриги Катя была бы безответно влюблена в моего мужа, он, в свою очередь, сох по Насте, а Элька металась бы между супругом сестры и собственным. Какая пошлость! И как это далеко от жизни!

Над тем, чего не боишься, смеяться легко.

– Вы обратили внимание, как Элька косится на моего мужа и Ирининого? – однажды спросила я.

– Ах, – прижала кулачки к груди Элька, – чистая правда, я всю жизнь грезила о высоких мужчинах.

Элькин детский жест – кулачки у груди – очень трогательный, и когда она в привычной обстановке, когда не цепенеет и не смущается из-за какой-нибудь ерунды, умеет быть очень артистичной и потешной.

– Гиганты, гулливеры! – продолжала дурачиться, закатывать глаза Элька.

– Зачем они тебе нужны? – хмыкнула Настя. – Чтобы в кармане носили?

– Гулливер, кстати, – заметила я, – был нормального роста, а вовсе не великан.

– Элька, – подхватила Катя, – поверь моему опыту. Большой мужчина – это как громадный шкаф с маленьким-маленьким ключиком.

– Вранье! – хором закричали мы с Ириной.

Далее подобных шуток тема сексуальных отношений, подробностей частной интимной жизни в наших разговорах никогда не развивалась. Приглашать, пусть виртуально, подруг к себе в спальню никому не приходило в голову. Мы были воспитаны в культуре, которая уважала и ценила личные половые отношения и не отводила места и роли соглядатаям и советчикам, сколь бы ни был велик их опыт.

Возвращаясь к внешнему виду подруг, скажу, что наша компания производила, да и ныне производит забавное впечатление. Две дылды, Ирина и я, кубышка Катя, статуэтка Элька и для напоминания о гармонии мира одна нормальная среднерослая Настя.

Каждый человек, входящий в вашу личную жизнь, будь то муж, свекровь или брат супруга, привносит с собой маленький мирок в ваш собственный большой мир, раздвигает его границы, поселяется, требует внимания, общения, участия. Если воцарение нового персонажа оказывается негативным, то отгородиться от него, выстроить стену, не разрушив часть собственного пространства, невозможно, а отрезать получится только по-живому, с кровью.

Ирина и Элька – единственные дочери у своих матерей. В детстве девочки, конечно, мечтали о сестричке или братике. Во взрослые лета ни та, ни другая не помышляли о подобном подарке – новом человеко-мирке, о котором неизвестно: окажется он курортным оазисом или камерой пыток. Поэтому Ирина и Элька некоторое время настороженно приглядывались друг к другу. А потом слились в сестринской любви – счастливой и негаданной. И этой любви не помешало то, что девочки не просто разные внешне, у них и характеры противоположные.

Ирина – шумная, легко вспыхивает, орет на детей и на мужа, сюжеты в новостной передаче по телевизору: про несправедливость в отношении сирых и убогих, про коррупцию, про депутата, который на автомобиле задавил старушку, – способны вызвать получасовое извержение эмоций. Элька – женщина-перинка, облачко в юбке, никогда не повышает голос, не суетится. Ее волнение в ситуации, при которой мы сходим с ума (например, опаздываем на поезд, несемся по перрону), выражается только в ярком румянце на щеках. Однако в момент принятия решений, а подобных моментов было множество в их жизни, Ира всегда слушает Эльку, которая тихим голосом задумчиво говорит: «Мне кажется, лучше поступить вот так-то». Ира поступает, как кажется Эльке.

– Вы точно сестры? – однажды засомневалась Катя. – Ничего общего. Папа не напутал?

– У нас одинаковая, папина, форма ушей, – ответила Элька.

С тех пор мы их зовем Ушастыми или Ушастиками.

Настоящее кино, долгоиграющая многосерийная мыльная опера, началось в семьях Ирины и Эльки, когда папа вздумал умирать и проговорился. Он, понятно, был центром смерчей. Две мамы – источники торнадо. На линии огня, пересечения смерчей, стояли Ирина и Элька. Папа, Виктор Сергеевич, повторюсь, в эпицентре, который, как известно, точка покоя. Всякие опасения, что две жены, законная и гражданская, доведут его до тяжелого инфаркта, вскоре пропали. Виктор Сергеевич даже приободрился, помолодел.

Я и потом часто замечала: человеку важнее покаяться, чем получить отпущение грехов. Сбросил тяжкий груз и почувствовал большое облегчение, даже если груз-камень постоянно маячит перед глазами и ты спотыкаешься об него на каждом шагу.

Виктор Сергеевич полагал, что теперь имеет право даже иногда навещать дочь Эльку, проживающую совместно с мамой. После этих визитов, реальных или выдуманных, торнадо под названием «Ирина мама» бушевало с новой силой, а с Виктора Сергеевича как с гуся вода.

– Ушастики, – спрашивала я, – уж очень благодушен Виктор Сергеевич. Нет ли у него еще одной семьи в ближайшем Подмосковье? А у вас, соответственно, еще сестрички или братика?

– Он несколько лет назад, кажется, в Африку летал в командировку? – подхватывала Настя.

– С черненьким братиком вы смотрелись бы отлично, – разворачивала тему Катя. – Только форму ушей не забудьте у негритенка проверить.

– Элька! – возмущалась Ирина. – Они превращают нашу семью в «Ширли-мырли».

Года полтора или два, слушая рассказы Иры и Эльки, мы искренне переживали за бедных мам. Одна предательством длиною в двадцать лет оскорблена. Другая все эти годы сидела тихо как мышь, а теперь ее обвиняют в подлости. Женщины образованные, с хорошими манерами, они выказывали интеллигентность во всех областях жизни, кроме общения с соперницей. Личного общения никогда не было. Они друг друга не видели (и на похоронах Виктора Сергеевича не встретились, потому что мама Эльки ушла из жизни раньше), но общение их было скандально-интенсивным. Посредством дочерей и телефона.

– Набери номер этой сволочи! Я ей все скажу! – требовала мама Ирины.

На другом конце трубку держала Элька и озвучивала с ходу отредактированный вариант гневного послания Ириной мамы. Сестры были обязаны повторять в трубку дословно, но ответ сглаживали как могли.

Слушая потом пересказ телефонных баталий в изложении Иры и Эльки, мы хохотали до колик в животе. Потому что через два года перестали относиться к этому конфликту как к великой драме. Точнее – драма превратилась в фарс. Мамам было меньше лет, чем нам сейчас. Но мы-то были молоды, и мамы нам казались глубоко пожилыми.

Мы пришли к заключению, что у мам Иры и Эльки юные страсти уже погасли, нервы зацементировались, наблюдался сенсорный, то есть чувственный, голод, а теперь они получили возможность разогнать кровь и побуйствовать. Мы никогда не высказывали перед одной или другой мамой, перед Виктором Сергеевичем своего отношения открыто. Но в нашем тайном смехе, в иронии была изрядная доля юношеского верхоглядства, даже покровительственного пренебрежения.