– Был он музыкантом, – начал Петканов. – Играл в симфоническом оркестре Государственного радио. Я приехал на концерт с дочкой, а потом она потащила меня знакомиться с музыкантами. Играли они, на мой взгляд, хорошо, и я их с этим поздравил. Это было в концертном зале «Революционный», – добавил он приятную ему деталь, которая почему-то обожгла Солинского как укус слепня. «Какого черта он мне рассказывает это? – мысленно спрашивал себя прокурор. – Кому интересно, как назывался этот дурацкий зал, где его услаждали музыкой?» Солинский ощущал такое раздражение, что продолжение рассказа слушал вполуха.

– Я сказал им несколько слов о требованиях, которые наша цель предъявляет к искусству, сказал, что деятели культуры должны принять участие в великом движении против фашизма, в строительстве социалистического будущего. Ты примерно представляешь, – добавил Петканов с долей иронии, ускользнувшей от Солинского, – что я им говорил. Но вот потом, когда я уже уходил, один молодой скрипач вдруг подошел ко мне и сказал: «Товарищ Петканов, людей не интересуют высокие материи, их интересует только колбаса».

Петканов выжидающе смотрел на Солинского, но тот, казалось, был в это время где-то далеко. Наконец вернувшись, произнес:

– И вы, конечно, приказали его расстрелять.

– До чего же ты старомоден, Петр! Так старомоден в своей подозрительности. Ну конечно нет. Мы никогда никого не расстреливали.

Ну, это мы еще увидим, подумал прокурор, покопаемся поглубже в ваших концлагерях, проведем эксгумацию трупов и заставим расколоться вашу тайную полицию.

– Нет, – продолжал Петканов, – но позволю себе сказать, что его шансы стать дирижером оркестра после нашей беседы несколько уменьшились.

– Как его фамилия?

– Ох, неужели ты думаешь… Ладно, дело вовсе не в его фамилии. Я, конечно, не согласился с этим циничным юношей. Но я думал о том, что он сказал. И время от времени повторял себе: «Товарищ Петканов, людям нужны колбаса и высокие материи».

– В самом деле?

Так вот какой оказалась мудрость концертного зала «Революционный». Буркнуть нечто независимое за кулисами, и тогда, если тебя не пристрелят, мысль твою уж наверняка превратят в жалкий, банальный лозунг этого… вот этого…

– Как видишь, я воспользовался добрым советом. Мы давали им и высокие материи, и колбасу. Вы в высокие материи не верите, но и колбасы им не даете. В магазинах же ее нет. Так что же вы даете им взамен?

– Мы даем свободу и правду. – Ужасно высокопарно, но коль скоро он сам верит в это, значит, он имеет право так сказать.

– «Свободу и правду», – ухмыльнулся Петканов. – Вон у вас какие высокие материи! Вы даете женщинам свободу выйти из кухонь, пройти к вашему парламенту и сказать вам эту самую правду – что в магазинах теперь нет даже говенной колбасы. И вы называете это прогрессом?

– Мы своего еще добьемся.

– Хм, сомневаюсь. Ты уж позволь мне усомниться в этом, Петр. Знаешь, в нашем селе был поп, вот его, боюсь, как бы не застрелили – больно много бандюг шастало в наших краях в те времена, так что это с ним легко могло случиться… Так вот, этот батюшка наш говорил: «С первого прыжка до небес не допрыгнешь».

– Вот именно!

– Нет, Петр, ты меня неверно понял. Я это сейчас не о тебе говорю. Ты и подобные тебе уже много раз прыгали. Много лет и много раз. Прыг-прыг-прыг… Я о нас говорю. Это ведь мы пока всего один раз прыгнули.

Характер. Наверное, это и было его ошибкой, его, вот именно, буржуазно-либеральным заблуждением. Наивная надежда «прояснить» Петканова. Упрямое, дурацкое убеждение в том, что люди пользуются данной им властью по-разному, в зависимости от своих характеров, и потому изучение характера очень важное и полезное дело. Когда-то это действительно было верно; верно для Наполеона, для цезарей, царей и наследных принцев. Но с тех пор многое изменилось.

Убийство Кирова – вот поворотный пункт. Выстрел в спину из нагана в штабе ленинградских коммунистов 1 декабря 1934 года. Друг Сталина, его соратник, его верный товарищ. А потому, наивно твердили мы, единственный человек на свете, который не мог бы желать этой смерти или мечтать о ней, не говоря уж о том, чтобы организовать убийство, этот единственный человек – Сталин. Какие у него могли бы быть мотивы политического или личного свойства? Приказать убить Кирова было не только невозможным для Сталина, но и вообще находилось за гранью наших представлений о человеческой личности. И это главное. Мы вступили в эру, в которой, отталкиваясь от понятия «характер», можно легко запутаться. Характер заменило «ego», и осуществление власти как отражение черт характера сменилось психопатической жаждой власти, стремлением удержать ее любыми способами, словно в насмешку над логикой. Сталин убил Кирова – милости просим, господа, в новейшую историю!

Солинскому хорошо было рассуждать подобным образом, уютно сидя у себя дома в кабинете и поглядывая в окно. Или допрашивая книжный шкаф в своем служебном кабинете. Но разговаривать с Петкановым и в то же время представлять его себе как некий злобный электронный вихрь, кружащийся в каком-то жутком вакууме, если и было возможно, то не более двух минут. Старик стоял под сенью своей надзирательницы и спорил, доказывал, отнекивался, лгал, прикидывался непонимающим, и к Генеральному прокурору тут же возвращались все его первоначальные чувства – любопытство, ожидание, недоумение, замешательство. Он снова принимался выискивать «характер», тот старомодный, понятный характер. Словно сам закон от него требовал установить причины и следствия, разумные мотивы, повлекшие за собой поступки; судебный зал буквально отказывался принимать какую-нибудь неисправность в железной последовательности событий.

Во второй половине сорок второго дня Уголовного дела № 1 Петр Солинский решил, что момент настал. Еще одна из линий расследования – использование государственного бензина в личных нуждах – тихо выдыхалась в пустяковых спорах и внезапных провалах памяти. «Отлично», – произнес Солинский, сделав глубокий вздох, как оперный певец, и взял в руки новую папку. В обеденный перерыв он плеснул себе в лицо водой и тщательно причесался. Каким усталым увидел он себя в зеркале! Он устал от всего: от своей работы, от своего брака, от политических передряг, – но больше всего он устал от постоянного, изо дня в день, общения со Стойо Петкановым. Должно быть, угодливые члены Политбюро безропотно соглашались с ним, просто желая поберечь свои силы.

Теперь он постарался забыть о жене, о генерал-лейтенанте Ганине, о телевизионных камерах и обо всех обещаниях, которые он дал самому себе перед началом процесса. Хватит, он был уже достаточно долго добропорядочным законником, терпеливо вытягивающим истину, как листок одуванчика, из пасти лжи. Пожалуй, он устал и от этого.

– Отлично, господин Петканов. За многие недели этого процесса мы более чем близко познакомились с вашей системой защиты, с вашей манерой отражать любое обвинение. Если случалось что-либо противозаконное, вы ничего об этом не знали. А все, о чем вы знали, автоматически становилось законным.