моего приезда владелец пастбища согласился временно взять к себе пони своего друга. В это время пастбище пустовало. Пони по кличке Спайк вел себя неспокойно, тыкался из одного угла пастбища в другой. После дождя можно было легко прочесть его следы: он днем и ночью туда-сюда переходил Медвежий ручей. Даже похудел, бедняга, хотя травы на пастбище было достаточно.

Через две недели Спайк изменил свое поведение, освоился, успокоился. На пару дней я упустил его из виду, а потом обнаружил довольного пони пасущимся на участке вдоль проволочной изгороди, отделявшей это пастбище от соседнего. Я заключил, что, должно быть, ему пришлась по вкусу бизонова трава у ограды. Но однажды утром я услышал громкое ржание и пошел взглянуть, в чем дело. Налегая грудью на колючую проволоку изгороди, Спайк издавал призывные звуки. Немного погодя откуда-то с той стороны послышался ответ. Вскоре из леса появились два непородистых пони, оба мерины. Началось взаимное обнюхивание и игривое покусывание прямо через колючую проволоку. Общение продолжили короткие взвизгивания и потирание носами.

Я узнал его тайну. Он искал компанию себе подобных, вот и все. И успокоился, убедившись, что на его призыв сейчас же откликнутся с той стороны. Было бы ненаучно говорить, что Спайк ощущал одиночество, как неверно было бы говорить, что я ищу общения из чувства стадности, однако в определенном смысле это все-таки так.

Еще больше мне нравится случай, зафиксированный в Норвегии: снежная цапля провела ночь на дереве среди белых кур-леггорнов на одной прибрежной ферме. Дело было так. Сразу после захода солнца фермер заметил высоко в чистом небе большую белую птицу. Она по спирали спускалась все ниже и ниже, потом облетела дерево, на котором белые леггорны готовы были устроиться на ночлег. Сев на одну из верхних ветвей, цапля аккуратно сложила свои крылья, поправила роскошные перья и, вытянув длинную шею, стала с подозрением рассматривать компанию леггорнов, среди которых ей предстояло ночевать. Потом постаралась приноровиться к ветке, на ощупь выбирая местечко поудобнее, и наконец устроилась, сложив шею в положение для сна.

«На следующее утро, — закончил свой рассказ норвежский фермер, очевидно довольный, что нашел благодарного слушателя, — куры спокойно слетели на землю, а белая птица как ни в чем не бывало вновь поднялась в небо».

Этот случай не давал мне покоя несколько месяцев. Я и сейчас иногда вспоминаю о нем в часы бессонницы. Я так и вижу эту птицу, чьи роскошные перья полвека назад так нравились самым модным женщинам мира. Я представляю себе, как изящнейшая аристократка-цапля скользит вниз, чтобы провести ночь с обыкновенной домашней птицей, роющейся обычно на фермерском дворе… Этот случай ярко свидетельствует о том, что каждое живое существо стремится к себе подобным. А сама картина несет такое успокоение! Вот цапля складывает крылья — этот момент наполнен таким идиллическим смыслом! В общем, обычно я погружаюсь в сон в тот самый момент, когда птица скрывается в глубинах чистого утреннего неба… Я рекомендую представить это тем, кого мучает бессонница.

Давно замечено, сколь трогательно иногда животные относятся друг к другу. Визг свиньи, застрявшей в расселине, собирает на помощь ей все стадо. Водоплавающие птицы не бросают своего раненого сотоварища, рискуя собственной жизнью. В прошлом веке именно этот инстинкт стал причиной истребления каролинского длиннохвостого попугая, единственного вида из рода Conurus. Бент отмечает, что забота о товарище, как правило, становилась роковой для благородной птички: длиннохвостый попугай всегда кружит над упавшим собратом. Он цитирует Ч. Д. Мэйнарда: «Подобное поведение определяется не просто тягой к общению, оно — проявление привязанности друг к другу. Если один член стаи окажется раненым, остальные вернутся на его крик и будут упорно летать над ним, игнорируя даже стрельбу, пока их товарищ будет звать на помощь».

Этим свойством птиц злоупотребляют охотники, ставящие свои манки. Когда, бродя в лесу в надежде подсмотреть тайны живой природы, я неожиданно вижу манки искусственных уток, качающиеся на глади лесного озерка, я испытываю гнев. Что-то особенно ненавистное есть для меня в этих раскрашенных чучелах, косящих глазом, как манекены. Ведь они — пример отвратительного коварства человека, играющего на естественных инстинктах живой природы, ей же на погибель.

Капкан с приманкой ловит животное, эгоистично стремящееся утолить голод; волчья западня привлекает хищника запахом волчицы (хотя метод, используемый для этого, слишком отвратителен, чтобы описывать его в печати). Это еще куда ни шло. Но ведь человек злоупотребляет и благородными инстинктами животных, от которых, собственно, берут начало так называемые моральные принципы самого человека: это они заставляют его заботиться о ближнем и, по всеобщему признанию, стоят выше всех других добродетелей и считаются проявлением искры Божией.

В случаях относительного равноправия или явной односторонней выгоды содружество между совершенно различными видами легко объяснимо. Так, этой весной вблизи Медвежьего ручья я наблюдал нечто вроде сотрудничества между маленькими песочниками и крикливым зуйком. Они одновременно находились в воздухе и одновременно садились на берег. И тут-то зуёк становился часовым для маленьких птиц, погружающих свои клювы в ил по самые глаза. В этом положении песочники обычно настолько заняты кормлением, что не способны оглянуться и заметить врага. Они полагаются на зуйков, на их громкие высокие голоса, предупреждающие об опасности.

Можно привести много подобных примеров, когда одно животное стоит на страже (конечно, не намеренно), охраняя другие виды животных. Есть, скажем, два вида растительноядных уток, которые объединяются между собой в наших южных водах. Один вид питается подводной растительностью, другой — тем, что находит на поверхности. Первые, ныряя, отщипывают кусочки подводных растений, которые всплывают на поверхность и попадают в клювы тех, кто не любит нырять за своим обедом.

Воловьи птицы (желтушники) вьются перед носом пасущихся коров, питаясь насекомыми, которых коровы поднимают в воздух из травы. Однажды я и сам вошел в подобные отношения с ласточками. Птицы вились вокруг меня, буквально у самой головы, что не слишком-то приятно, и, казалось, хотели вступить в непосредственный контакт с живым существом иного вида. Стоило мне остановиться — они тоже кружили на одном месте; я шел дальше — и они опять заинтересованно сопровождали меня. Я был почти польщен этим вниманием, пока не нашел ему вполне прозаического объяснения. Шагая по зарослям высокой травы, я невольно поднимал из нее тысячи почти невидимых для меня маленьких насекомых. А поскольку ласточки не способны выловить их в траве, они и пользуются «услугами» таких, как я, большеногих земных животных!

В данный момент за моим окном на верхней ветви старого виргинского дуба сидит пересмешник и яростно бросается на любого