из Чехословакии: опыты дают не лысенковские результаты – что делать? На ученой сессии в Киеве Хрущев поносил специалистов – профессор Чижевский с места крикнул: – Надо еще разобраться, кто виноват в развале сельского хозяйства на Украине!

Хрущев решил убрать Тимирязевку подальше. Ректора, партийного секретаря и профсоюзного председателя с несколькими профессорами-доцентами Полянский привез на болото километрах в ста от Москвы:

– Ваша академия будет здесь.

Доцент Колеснев, Самуил Георгиевич, еврей, бросился на него:

– Нет, не будет!

– Тогда мы вас закроем!

– Нас царь хотел закрыть – не закрыл, а у вас и подавно не выйдет!

Полянский ничего не сказал и уехал. Папа рассказывал несколько раз, как легенду.

Наутро после падения Хрущева Брежнев вызвал ректора Тимирязевки и заверил в любви и уважении.

На пенсии папа ничуть не скучал: люди – хотя бы по телефону – были ежедневно. С Фофановой – из сталинской опалы она вышла в дамки – перезванивались по праздникам. Дела находились сами – и по магазинам, и в академию (на партсобрание не пойти неудобно, да и всех увидишь, новости узнаешь), и в городе что-нибудь происходит.

– Нет ли какой выставки?

Тянуло к историческому, совремённому, непревзо́йденному.

Ходил поблизости в кинотеатр Ленинград. У Сокола открылся Камерный музыкальный театр – стал придворным, тем более что кассирша – соседка по Чапаевскому.

Стыдно сказать, после смерти бабушки папа с мамой зажили хорошо, ладно. Каждую вёсну отправлялись в Удельную, жили там, как старосветские помещики. Обсуждали смену погоды, месяцев, времен года:

– Петр и Павел час убавил.

– Илья Пророк пару уволок.

– Как рано темнеть стало…

Папа ходил с сумкой через плечо на станцию – на базар, в магазины, в палатки – его знали – за молоком, хлебом, маслом. По-прежнему до глубокой осени рылся в саду. Для чего потруднее – перекопать, развести удобрения, разбросать игольник – нанимал люмпенов. Маму от них воротило. Папа был с ними уважителен и спокоен: хозяин. Не боялся давать вперед – на пропой – рубли и трешки.

В мою обязанность входило несколько раз весной съездить – посеять, посадить, обрезать на яблонях пасынки. Мы уезжали на целый день, проветривали дачу, ходили к соседям за водой, пили чай с маминым завтраком. Папа блаженствовал, сидел на террасе с открытыми окнами и восхищался:

– Какая чу́дная тишина!

Брал бутерброд с газеты и восхищался, вспомнив, что в Усолье на деревянной хлебнице было вырезано: ХЛѢБЪ НА СТОЛѢ – РУКИ СВОѢ.

Восхищался, что, выйдя из метро у музея Ленина, вдруг увидел во всей красе – Грандотелъ и Стереокино снесли – колонны Дома Cоюзов.

Восхищался чудесным изобре́тением – радио.

До конца дней восхищался Онегиным и каждый день читал его на ночь.

Как-то с Галей они собирали с дерева сливы. Папа ахал на каждую, до чего хороша. Галя спросила:

– Яков Артемьевич, что вам важней, урожай или удовольствие?

– Ну, не урожай… – и засмеялся.

На зиму под навесом крыльца – так, чтобы кошка не забралась, – оставлял для синиц худую кастрюлю семечек и большой кусок сала. Зимой приезжал посмотреть на дачу, подсыпал, прибавлял.

Каждый вечер выходил гулять по Чапаевскому – вдоль парка. Парень из-за кустов спросил:

– Папаша, ты не боишься, что тебя тут пристукнут?

– Нет. А что с меня взять? Все старое.

Он не боялся – удивлялся – когда на него набрасывалась злая собака:

– Ты что, очумела?

Сказывалось так и не стершееся за цатые годы чувство собственного достоинства.

Он никогда не бился над неразрешимыми задачами, но поставленные решал всегда и всегда полагался лишь на себя. Когда мама в Удельной слегла с воспалением легких, он выхаживал ее все лето.

– Раз в жизни хоть отдохнула от готовки. Лучше всякого дома отдыха.

Братья Сергеевы умирали по восходящей – начиная с младших. Порядок нарушил Павел: опередил папу.

Весной семьдесят пятого папу оперировал лучший хирург. Разрушительней вскрытия оказался наркоз. Он сутки метался в кровати, порывался встать и идти, соседи его удерживали. Он разумным голосом увещевал:

– Почему вы применяете насилие?

Он так и не вспомнил, что Галя его навещала.

То лето он с мамой жил в Удельной. По новому стилю, 29 октября мы вчетвером отметили его восьмидесятишестилетие.

Я уже давно с гордостью говорил:

– Моему отцу восемьдесят, а он здоровее меня.

– Моему отцу восемьдесят пять, а он…

Восьмого декабря он взял в сберкассе пенсию, купил на неделю еды, вечером шутил с соседской девчонкой: накрасила ногти синим.

В час ночи он поднялся:

– Женя, мне что-то нехорошо. Дай нитроглицерин.

Мама не помнит, как вызвала неотложку, как пришла из соседней квартиры приятельница врачиха:

– Вы уже сделали все, что можно…

Днем девятого мы с Галей пришли из кино. В дверях торчала записка: Умер Яков Артемьевич. Срочная телеграмма пришла позже.

Много месяцев папа не заходил в поликлинику, и его увезли на вскрытие. Литфондовский терапевт удивилась:

– Сколько понаписали… Да в его возрасте таких болезней не бывает. Ваш отец умер от старости.

Мы ночевали у мамы. Я лег на папин диван: притягивало. Хотелось сунуть ноги в папины шлепанцы.

На похороны к моргу пришло неожиданно много старых, на ладан дышащих тимирязевцев. Впереди плакали Дымана́. До крематория его провожали присланные от парткома/профкома и никогда не видавшие его наши с Галей друзья.

С кафедры прислали письмо:

Дорогие Евгения Ивановна и Андрей Яковлевич!

Вас постигло большое горе. В таком горе трудно найти слова утешения, можно сказать – невозможно.

На кафедре кормления академии Яков Артёмыч проработал 36 лет. Из кафедрального коллектива навсегда ушел товарищ и друг, которого мы все любили.

Яков Артёмыч был человеком большой скромности, большого трудолюбия и высоких моральных качеств.

Все члены кафедры, независимо от их служебного положения, были для него равны, и в своем обращении с ними он был всегда прост и непосредствен. Его любила студенческая молодежь, которой он передавал свой богатый зоотехнический и педагогический опыт, одновременно он был требователен, строг и объективен.

Научная деятельность Якова Артёмыча характеризует его как принципиального ученого, независимо от складывающихся объективных ситуаций.

Коллектив кафедры в этом посмертном письме еще раз вспоминает старейшего члена коллектива академии, зоотехнического факультета и кафедры кормления и говорит ему: “Спи спокойно, дорогой друг и товарищ, ты навсегда сохранишься в наших сердцах”.

Шесть подписей. Может быть, в их числе тот неизвестный спаситель, который присоветовал папе срочно испортить себе репутацию.

Мама долго твердила – мне, себе, стенам:

– Отец был хороший человек, – и утыкалась в платок.

А я давно уже понял, что в силу верности себе, здоровья и редких стечений обстоятельств мой отец был одним из самых незапятнанных людей