Глеб не пришел в субботу. Я встретила в холле его дедушку. Он заметно огорчился, увидев меня одну, без бабушки.

– Надежда Емельяновна болеет еще? Плохо, – качнул головой Михал Егорыч. – Ну, пускай набирается сил – и в строй! Сегодня будем интернет включать! А я вот тоже один, без сопровождения.

– А где Глеб?

– Разболелся. Вчера позвонил, предупредил, очень ответственный парень. А я говорю: да что я, сам не дойду, что ли? Вот, прекрасно дошел!

Он показал мне большой палец и начал покорять лестницу.

Возле камина я взглянула на пустующий Глебов стул – потертая серая обивка, черные металлические ножки, которые почти продырявили ковер из-за того, что Глеб все время раскачивался.

Стас стоял возле окна и помешивал бумажки в Распределяющей вазе. На прошлой неделе снова вытащил свое – «Птицы» Дафны Дюморье. О том, как птицы взбесились и начали нападать на людей.

– Глеб не придет, я его дедушку встретила.

– Да. Дела у него, говорит. Неохота ему со мной это обсуждать, мы же с ним прикалываемся в основном. Хотя он и Анечке какие-то отмазки пишет.

Подошли Анечка с Яной, и разговор постепенно перешел к «Птицам».

– Кошмар как тяжело было читать, – пожаловалась Яна. – Ужас и обреченность. Никто не понимает, что происходит, что делать и когда это кончится.

– Анатомия страха. Люди больше всего боятся именно неизвестности. А смерть – самая главная неизвестность, – сказал Стас.

Мы говорили о катастрофах и безысходности, о непостижимой природе страхов – ну кто всерьез испугается зябликов и синичек? И тут же вспоминали, что люди боятся и кукол, и клоунов, и даже облаков.

Вот мы и добрались до рассказа обо мне. Это я сижу в заколоченном доме и жду, когда птицы ворвутся и растерзают меня, хлопая черными крыльями и поблескивая злыми глазами, как те вороны в старой кирхе. Как страшно они кричали и носились, ударяясь о стены!

В рассказе птицы себя не щадили – бились в стекла, ломали крылья и шеи, лишь бы добраться до людей. И снова я думала о Дженнет, о ее голове, отделенной от тела. О человеке в пальто. О пожилом мужчине, который выполз на платформу. По-моему, у него не было половины руки. Вот откуда вся эта кровь.

– Когда так ведут себя птицы, это кажется диким и противоестественным, – сказала я вслух. – Животные не нападают без причины: они либо защищаются, либо голодны. Они не умеют убивать из мести или ради выгоды. А вот люди научились.

Вот сейчас, думала я, нужно все рассказать: о взрыве, о болезни, обо всем. Избавиться от страха. Одна я с ним не справляюсь, поэтому он выходит с тошнотой.

И что потом? Что им делать со мной, с «кривым человечком»? Подбирать какие-то слова, чувствовать себя неуютно? Они просто перестанут при мне смеяться и разговаривать – как Алинка и другие мои одноклассники.

И снова я ничего не сказала. Стена внутри меня дрогнула, но не треснула.

За ужином на балкон прилетела ворона. Она сидела неподвижно, и мы пристально изучали друг друга. Какая же она была огромная вблизи! Крылья блестели, точно их намазали воском.

Она резко запрокинула голову и оглушительно закаркала пробирающим до костей хохотом. Развела крылья, сделала два замаха и сорвалась вниз, к реке. Перед глазами опять замаячила татуировка на бледной Стасовой шее.

– Саш, ты чего так смотришь? – насторожилась бабушка и выглянула в окно.

– Вороны такие жуткие, да?

– Вороны?

– Уже улетела. Сидела тут, на перилах.

Бабушка смотрела на меня растерянно, будто пыталась найти в моих словах скрытый смысл. Я поковыряла вилкой в тарелке с гречкой. Бабушка придвинула мне вазу с бананами.

– Вот ты говоришь, вороны жуткие. А моя мама, твоя прабабушка Тишкина, до ужаса боялась чаек.

– Чаек? Почему?

– Знаешь, есть такое суеверие: если птица залетела в дом, это к скорой смерти?

Я не знала. И бабушка стала рассказывать.

* * *

Восточную Пруссию Маня Тишкина возненавидела еще под Смоленском. Ночами не спала, кляла хитрого председателя, который внушил ее доверчивому Емельяну переселяться на Неметчину.

– Возраст у тебя патриотический, поезжай! – так он сказал, старый прохиндей. – Контракт на три года, не понравится – вернетесь. Зато там будете, как сыр в масле! Все бесплатно будет, еще и приплатят! Вот, считай: проезд до нового места – бесплатно, жилье – бесплатно, скот от колхоза выделим, подъемные – тысяча рублей главе семьи, по триста на каждого иждивенца. Итого у тебя – тысяча шестьсот. Ну что, не хило? Вот и я говорю. Это я тебе по дружбе. Остальные как узнают – передерутся. Так что ты давай, бери быка за рога.

А Емельян-то сидит, уши развесил!

– Поступило указание от нашего колхоза одну семью отправить. От соседнего уже Затрускины едут. Ну что, согласен? Такой шанс раз в жизни выпадает!

Так и заманил в логово фашистского зверя. Поубивают ведь! Нет, никуда они не поедут. И Надька маленькая на руках.

– Мань, ну Мань, – канючил Емельян. – Поедем, посмотрим новые края! Вот ты хоть раз море видела? Ты ж ничего на свете не видела, глупая, даже поезда! А тут – целое море. Ты представь! Накупаемся, рыбы наедимся! Три года – и сразу назад. Еще уезжать не захочешь.

Ну что за дура! Наплел про море! А ведь чуяло ее сердце, добром это не кончится.

И вот, в первую же ночь на новом месте знамение – птица залетела в дом. У Мани так сестра средняя умерла. От галки. Залетела галка, а через неделю Танюшка в прорубь провалилась.

В ту ночь к Тишкиным ворвалась огромная чайка – толстая, с желтыми когтями, страшная, как змей летучий. Металась по комнате, громила все, что попадалось под крыло, и кричала так, словно нарочно кликала беду. Еле выгнали!

Маня тут же стала укладывать тюки в обратный путь. Говорила она, говорила! Тут даже клятые немецкие чайки желают им смерти! А если это за Надькой? Вдруг по ее душу?

Емельян втолковывал ей, что нельзя им домой, не пустят. Какой путь проделали! Их жильем, скотом обеспечили, на днях подъемные выдадут. А какие проводы в колхозе были! Теперь тут надо жизнь налаживать, новый колхоз, новую область поднимать!

– Зато, Мань, ты погляди, какая печь кафельная! И ванна белая! Видела ты такую когда-нибудь? А чайка к нам не нарочно. Солдаты немцев гнали, дверь-то и вышибли. Была б дверь – как бы чайка залетела? То-то! Знаешь, Мань, где чайка – там и море! Ты представь: накупаемся, рыбы наедимся…

И снова давай про море! Маня смотрела на сладко спящую под эти рассказы Надьку, и так ей хотелось верить, что все будет хорошо, но ведь чайка… Не к добру это, не к добру. И назад нельзя…