Посмотрела на Жана. Подняла мобильник.

– Вон, едет!

Машина подъехала, из нее улыбался Горбачев:

– Мудак у вас шофер.

– От такого слышу! – улыбнулся ему в спину шофер. – Я бы и без тебя их нашел.

– Вот из-за таких, как ты, и Чернобыль, и всё.

– А из-за тебя – Союз! Думаешь, я тебя не узнал?

– Это было веление времени! Мир стоял на пороге ядерного безумия…

(Ташкентский рейс. Самолет на аэродроме.)

– Жан… Жан, помнишь этого старика на острове? Он предлагал мне выйти за него замуж.

– Ты согласилась?

– Сказала, что подумаю. Обещал сделать меня королевой острова.

– Не упусти этот шанс.

(Смотрит, как заправляют самолет.)

– Сволочь…

– Ты что-то сказала?

– Нет, ничего.

(Вокруг самолета ходят люди.)

– Жаннá… Как ты думаешь, он полетит?

– Да… Не знаю. Скажи, как ты относишься к наркотикам?

– К чему? А… Сложный вопрос.

(Вспоминает Николь, таблетки, много таблеток.)

– Жаннá… Я думаю, этот старик, на острове, он у меня украл мой мобильник. Он всё время смотрел на него.

Они отъезжали, Горбачев махал рукой.

– Товарищи! Дружба советских народов – одна из главных опор могущества и прочности Советского государства!

Его крик заглушил ветер. Гул тысячи аплодисментов, бурных и продолжительных.

В Ташкенте Жан позвонил ей. Ночью, за день до вылета. Испуганный, из гостиницы. Повторял, что у него странная болезнь. Что ему плохо. Что болезнь – странная. И что ему плохо.

Утром она приехала. Зачем-то с яблоками. Выложила яблоки перед ним. В номере пахло чужой женщиной. Так резко, что у нее заболела голова. Полумесяц помады на стакане. Жан лежал в постели и смотрел телевизор. Она даже запомнила, что там шло: новости. Он выключил телевизор и потянул ее к себе.

– Разве ты не болен?

Зазвонил мобильник. Ее. Достала, чтобы выключить.

– Жан, подожди… Это твой номер!

– Мой?

– Да… Алло! Алло! Кто? Какой Михаил? Михаил Сергеевич? Какой Михаил Сергеевич? А…

Он звонил ей с острова.

Нашел утерянный мобильник, в мобильнике нашел ее номер. Так он ей сказал.

– Жанна, Жанночка, это я. Я. Когда приедешь? Я всё приготовил, комнату приготовил. Приезжай ко мне, я тебе всё сделаю. Все условия сделаю. И американцы возражать не будут. Я с президентом ихним договорюсь. Ты что молчишь? Приедешь?

(Тишина. Гудки.)

Тогда у них с Жаном ничего не получилось. Может, из-за этого проклятого звонка или еще из-за чего-то. Жан стоял под душем, она плакала. Потом он улетел. Они переписывались, хотя она уже всё понимала. Но надеялась. Потом Яна развелась со своим Пьером, который был ее старше, в отцы годился. Тут уже даже детям должно было стать всё понятно. Если женщина (такая) бросает француза – то только ради другого француза. Нужно пояснять, кто был этим другим? Последний мейл, который получила от Жана, был со свадебной фотографией. Он, Яна и толпа фотогеничных родственников. Жанна замызгала весь монитор слезами. Потом написала ответ. Продемонстрировала всё свое знание французского языка.

А потом у нее началась эта болезнь. Когда прилетели родители, она уже была половина от прежней. Лежала по онкологической линии, хотя у врачей, когда они говорили о диагнозе, лица становились лживыми. Лживыми и испуганными.

Тот «Михаил Сергеевич» ей еще раз звонил. Спрашивал, когда ее ждать. Расстроился, пожелал выздоровления. «До свадьбы заживет!» Мать, сидевшая рядом, спросила, кто это был. «Жених», – ответила Жанна. «Не француз», – догадалась мать. «Да», – ответила Жанна. «Большой человек», – подняла брови мать. Жанна не ответила, она смотрела, как в капельнице дергаются пузырьки.

…долго всматривается в песок. Песок, один песок. Нахлесты ветра, текучая смена форм; форм нет; поверхность, горячая, как смерть. Камера поднимается, пытаясь заглотнуть как можно больше пространства в свое оптическое горло, но и пространства нет, есть царапина горизонта, как линия надреза, надрыва. Ветер надрывает ее. Наконец появляется первый и единственный дар пространства – зрению: бетонное здание. Стоит мертвое, купаясь в солнце и песке. За зданием – снова провал в ничто, в астигматизм двоящихся очертаний – под ударами ветра, такого плотного, что чувствуешь его сокращающуюся мускулатуру. И тогда из-за здания появляется старик и идет сквозь ничто-ветер по ничто-земле. Идет, и зрение на какой-то момент наполняется им, сухим, в пятнистой американской форме; на ней вспыхивает звезда Героя Соцтруда. Старик останавливается, достает мобильник. Экран мобильника: фотография Жанны. Следующее фото: она в свадебном платье, рядом – Жан и толпа родственников. Следующее: они плюс коляска, Жанна, чуть пополневшая, Жан нагнулся к коляске. Следующее: Жанна, располневшая, склоняется над маленьким мальчиком, помогая ему в одном важном деле… Начинается игра: пингвиненок скачет по льдинам. Камера медленно поднимается. Старик с мобильником уменьшается, превращается в точку, марсианское пространство, очертание острова, обрывки моря, Средняя Азия, Азия, Евразия…

Жан выключил ноутбук.

Допил остатки колы, посмотрел на фотографию женщины с короткой стрижкой.

– Хорошо, Николь, я не поеду туда. Да, я не поеду туда, Николь, я сказал. Да, боль надо перетерпеть там, где живешь. Путешествия бессмысленны, ты права. Путешествуют только законченные идиоты. Я не еду, сдам билеты… Завтра сдам билеты…

Захлопнув крышку ноутбука, зашагал вдаль по горячему песку.

Когда Земля была плоской

– Заболел, – сказал Костян как будто сам себе.

Подумав немного, упал на одеяло.

Кашель бился в нем, наружу не выходил, а только хрип. И горло горело.

– К Любаше сходи, – посоветовал Прапор. Прапор уже разделся и сидел в майке, разглядывая Костяна. Так раньше беззвучный телик на ночь глядел, с тупым солдатским интересом.

– К Любаше, – повторил, зевнув. – Может, нальет что.

– И не только нальет, – вставил сверху Стас, второй сожитель.

Костян поднялся и злобно вышел из комнаты.

Любаша была местным медпунктом. Медпункта на стройке не полагалось, да и сама Любаша имела к медицине непонятное отношение. Когда была в настроении, могла и укол, и в горло заглянуть. Но чаще отсылала в город: «Я вам не поликлиника». Прибилась к стройке еще при прежнем прорабе; для чего тут жила, непонятно. Но привыкли к ней, как к мокрой грязи и серым холодным дням.

Костян осилил коридор и вышел, моргая, во двор. В Любашином окне мерцал свет от телика. Костян постучал ногтем в стекло; Любаша неохотно поднялась. Отодвинула занавеску, поглядела по-рыбьи в темноту. Опознав Костяна, ушла.

Открывала долго, шурша и звеня изнутри; как сейф в банке, устало подумал Костян. Снова закашлялся и попытался сплюнуть, но не удалось. Ладони как-то быстро успели замерзнуть, он сунул их в карманы, надеясь, что там будет теплее, но теплее не стало. Любаша наконец