Калачов двое суток просидел в карцере изолятора временного содержания, или как его обычно называют – СИЗО, и ничего не знал ни о новой России, ни о реакции «из-за». Но на третий день его перевели в четырёхместный «номер», в котором был всего лишь один человек.

Сосед оказался видным мужиком. Рост метр девяносто, не меньше. Вес – килограммов сто. Судя по всему, ему было около тридцати пяти лет. Несмотря на внушительные габариты, его взгляд был вполне добродушным. Если бы Калачов встретил своего сокамерника на улице, то никогда бы не подумал, что перед ним рецидивист. Мало того, оба преступления были особо тяжкими – преднамеренное убийство. Генерал верил в физиономистку. Лицо человека – это энциклопедия знаний для умеющего её читать. Но в данном случае, сосед был явным исключением для этой науки. Рецидивист оказался человеком общительным. Сокамерник сразу рассказал кто он, за что сидит и каким образом совершил оба своих преступления:

– На меня напал один урод. Я защищался и долбанул его подвернувшейся под руку бутылкой из-под шампанского. Дело было после Нового года. Приехали полицейские. Когда я убегал, он точно был жив. Да чего там – из-за удара бутылкой разве можно копыта отбросить? В кино показывают – голову потёр и дальше запрыгал. А мне впаяли 12 лет. Говорят, превышение допустимой обороны – ты его бутылкой ударил, а у него никакого оружия не обнаружено. А ничего, что он в два раза здоровее меня? – генерал с трудом представил «размерчики» жертвы рассказчика. – Это как? К тому же я никого не трогал и спокойненько топал домой. Он на меня напал, а не я. Этот громила, значит, людей грабит и ничего больше в жизни не делает! А я, выходит, преступник? Это по справедливости? Говорят, мол, у нас все равны перед законом и в данном случае – он жертва. Упырки, – сосед рассказывал эмоционально, красочно, с активной жестикуляцией. Он так разошёлся, что соскочил с нар и стал трясти руками прямо перед лицом командора: – Представляешь? И всё бы ничего, но, когда зачитывали приговор, я этого урода в зале увидел. Сидит такая наглая рожа и лыбится. Он для маскировки паричок дурацкий напялил и очки нацепил. Но я сразу его узнал. Кричу, вон он! Хватайте его! Но разве они сделают хоть что-то по закону? Им главное человека посадить и дело закрыть. Приговор объявлен – и уже никто никого не слушает. Тем более подсудимого. Кричи, не кричи – пять ментов схватили меня и вынесли из зала. Вот такой беспредел.

Сосед подошёл к бачку и нацедил в пластиковый стакан воды. Выпив залпом, снова вернулся к Калачову и продолжил свою «исповедь»:

– Ладно, думаю, гад. Бог не фраер, он шельму метит. Куда ты денешься – я всё равно рано или поздно из тюряги выйду. И тогда я тебе не завидую. Так и получилось. Полсрока отсидел, а тут лагеря стали закрываться из-за ледника. Многих выпустили по условно-досрочной. Меня тоже освободили. Ну, думаю, гад, если ты жив – я тебя повторно убью и мне ничего за это не будет. Дважды за одно и то же преступление не наказывают. И точно, нашёл. Он сменил только место прописки. Откормленный такой, самодовольный. Ну, я ему и вломил. На этот раз надёжно – монтировкой.

– И что?

– Впаяли пожизненно. Оказался братом-близнецом.

Жизнь полна невероятных историй. Ни один писатель не додумается до сюжетов, которые она пишет, сплетая человеческие судьбы в канву искромётного романа.

Калачов поинтересовался:

– Это же следственный изолятор. Ты здесь с какого припёка?

– Не знаю, видимо нигде больше мест нет. Я уже целый год в этой камере ошиваюсь.

– Зато один сидишь.

Мужик усмехнулся:

– Это сейчас нас двое. А перед тем, как тебя привели, нас было семеро.

– В четырёхместной?

– Ага, – весело осклабился сосед. – Ржака, а не жизнь.

Он помолчал, а потом быстро пересел на нары Калачова и заговорщицки зашептал:

– Слушай, друг, здесь такое дело. Мне предложили одного мента придушить. Его вот-вот приведут.

– «Мента»? У ментов же своя кутузка.

– Ага, теперь хрен поймёшь у кого своя, а у кого чужая. Но этого-то спецом к нам должны доставить.

– И сколько тебе пообещали за него?

– Да нисколько! Послабуху пообещали: баланду погуще, да уважуху на зоне.

– И за такое малое ты согласился?

– А куда деваться? Не выполнишь – будешь до конца жизни гальюны языком драить. Говорят: тебе, мол, без разницы, всё равно по полной чалишься. Что так пожизненно мотать, что так.

– От меня-то чего хочешь?

– Да не привык я к мокрому. Если бы по справедливости – тогда, нет вопросов. А так… Я же не киллер какой-то. Слушай, кокни его вместо меня, а я всё на себя возьму. Мне терять нечего… Блин, но как подумаю, что ещё одного предстоит к праотцам отправить – жутко становится. Сам не свой. Я уже целую ночь не спал.

– Теперь хочешь, чтобы и я не спал?

– Я просто прозондировал, вдруг это для тебя раз плюнуть?

– Плохо зондировал, я тот самый мент и есть.

Зек даже вскочил, внимательно посмотрел на Калачова и, пятясь назад, приземлился на свою шконку. Так он и сидел до самого вечера, сложив руки на коленях и уставившись на свою «жертву» – теперь явно несостоявшуюся.

А вечером он начал долбать в дверь, требуя отвести его к «начальнику».

Так «мент» остался один.

Лиза, Алиса, Ярослав и Кирилл оказались в положении затворников. За последние два дня они ни разу не пересекали порог конспиративной квартиры. Собственно, в этом не было надобности. Запасы еды позволяли просидеть здесь целую неделю. Лиза рассудила так, раз за два дня их не вычислили —значит, квартира чистая. Поэтому не стоит суетиться и предпринимать резких движений. Впрочем, никто кроме самой Юшкевич этого адреса не знал. Если нигде не засветиться, то и не узнают.

Главная проблема сидения в конспиративной квартире заключалась в безделии. После активной чуть ли не круглосуточной работы по поискам «Прометея», а затем и Паганини, на Лизу, Алису и Кирилла свалился полный вакуум деятельности. Из-за этого каждый из них готов был волком выть. Ярослав страдал не меньше. Недаром он называл себя «трудоголиком не в первом поколении».

На второй день Кирилл не выдержал и предложил работу:

– Чего зря паркет шоркаем и стулья полируем. На телевизор я уже смотреть не могу. Тем более, что там теперь только жуткая чернуха: всё горит, всё взрывается, поезда сталкиваются, самолёты падают. Этот упырь со своим выводком вурдалаков творит непотребное, а мы сидим и ничего не делаем.

Под упырём, само собой, Кацэ подразумевал Соболевского. Он и на самом деле развёл немыслимую деятельность по «реконструкции» страны. В результате этого прилавки магазинов были выметены до последней пылинки. Всё необходимое можно было теперь купить только на чёрном рынке. Причём за баснословные деньги. Продавцы за свой товар брали исключительно валюту. Курс рубля совершил головокружительное пике и продолжал лететь в пропасть. Социальное обеспечение приказало долго жить. Продовольственные карточки были с помпой отменены новым правительством, как пережиток тоталитарного прошлого. В аптеки и в ставшие платными поликлиники народу отныне путь был заказан – дешевле сразу сдохнуть. Зато теперь можно было даром зарядить трёхлитровую банку воды исцеляющим взглядом экстрасенсов, ведуний, знахарей и святых людей, расплодившихся, словно тараканы в интернете и на телевидении. Дальше можно не рассказывать, так как над всей оставшейся страной, по образному выражению Кацэ, быстро надувалась огромная попа, которая, взорвавшись, готова была сдуть с обитаемой поверхности всё оставшееся население. Кирилл продолжал распаляться: