В этот день ротмистр Тайтингер, против обыкновения, не сидел в одиночестве за большой стеклянной дверью кондитерской. Он с полудня торчал здесь, в задней комнатке, окруженный младшими товарищами. Бледнее и худее, чем обычно, казался он сегодня господам офицерам. Впрочем, все они были бледны. Они без конца пили ликер, но их лица не краснели. Есть им ничего не хотелось. Только перед ротмистром сегодня, как и всегда, вздымалась гора сластей. Сегодня он, пожалуй, лакомился ими даже больше, чем в другие дни. Ибо горе снедало и опустошало его внутренности, а надо было поддерживать жизнь. Засовывая своими худыми пальцами одно печенье за другим в широко открытый рот, он уже в пятый раз повторял свой рассказ перед жадно внимающими слушателями.

— Итак, господа, самое главное, это полное молчание! Штатское население ни о чем не должно знать! Когда я еще служил в девятом драгунском, там был один такой болтун, из запасных, разумеется (тяжкая обуза, кстати сказать, эти запасные), и надо же было этой истории случиться, как раз когда он отбывал свой сбор. Как и следовало ожидать, не успели мы еще схоронить бедного барона Зейделя, а уж весь город знал, отчего он так внезапно скончался. Надеюсь, господа, что на этот раз нам удастся устроить более дискретные… — он хотел сказать «похороны», запнулся, долго думал, не находил нужного слова, смотрел в потолок. Над его головой, как. и над головами его слушателей, шуршала жуткая тишина. Наконец ротмистр закончил: —…Устроить все более дискретно. — Он передохнул, проглотил кусочек печенья и одним глотком выпил свою воду.

Все почувствовали, что он накликал смерть. Смерть витала над господами офицерами, а она была им всем еще непривычна. Они родились в мирное время и стали офицерами на мирных маневрах и плац-парадах. Тогда они еще не знали, что каждый из них, без исключения, двумя годами позднее лицом к лицу встретится со смертью. Тогда еще никто из них не обладал достаточно чутким слухом, чтобы уловить шум больших колес тех потайных мельниц, которые уже начинали молоть великую войну. Зимнее, белое и мирное настроение царило в маленьком гарнизоне. И вдруг в сумраке задней комнаты черная и красная прошелестела над ними смерть. "Я не могу этого постичь!" — сказал один из молодых людей. Пробормотали нечто подобное и остальные.

— Но я ведь рассказываю уже в сотый раз, — возразил Тайтингер. — Странствующая труппа! С этого все и началось! Черт дернул меня пойти в оперетку, на этого, ну, как его там, опять я позабыл название.

— "Щеточник", — подсказал кто-то.

— Правильно! Значит, со «Щеточника» все и началось! Выхожу я из театра и вижу: Тротта, один-одинешенек стоит на снегу посреди площади. Я ушел до конца, как всегда это делаю, господа! Не могу досиживать до конца. Что все кончится хорошо, можно узнать уже по третьему акту. Вот я и выхожу как можно тише из зала. Кроме того, я трижды видел эту вещь! — да-с — итак, значит, стоит этот несчастный Тротта один как перст на снегу. Я говорю: "Премилый спектакль". И заодно рассказываю ему о странном поведении Деманта! Он едва взглянул на меня, во время второго акта ушел, оставив свою жену одну, и больше уже не возвращался! Мог бы оставить жену на мое попечение. Но просто так уйти, это уже граничит со скандалом. Вот все это я и рассказываю Тротта. "Да, — говорит он, — я уже давно не разговаривал с Демантом"…

— Тротта и Демант были всегда неразлучны! — воскликнул кто-то.

— Отлично знаю, поэтому я и рассказал Тротта о курьезном поведении Деманта. Но я вообще не охотник вмешиваться в чужие дела и потому только предложил Тротта забежать со мной на минутку в кондитерскую. "Нет, — говорит он, — мне еще предстоит свидание". Итак, я удаляюсь. И надо же было, чтобы как раз в этот вечер кондитерская закрылась раньше времени. Судьба, милостивые государи! Я — ну, разумеется, в казино! Ничего не подозревая, рассказываю Тадттенбаху и всем, кто там еще был, историю с Демантом и что Тротта назначил свидание посреди площади. Вдруг слышу, Таттенбах свистит. Спрашиваю: "Что ты там насвистываешь?" — "Не имеет значения", — говорит он. "Смотри, скажу я вам, смотри! Наш Тротта с душкой Евой! Наш Тротта с душкой Евой!" — поет он на мотив шансонетки. А я даже не подозреваю, что это за Ева, и уверен, что это та — из рая, наша праматерь — следовательно, воспринимаю все символически и обобщенно. Понятно, милостивые государи?

Все поняли и подтвердили это возгласами и кивками. Они не только поняли рассказ ротмистра, они уже знали его наизусть от начала до конца. И все же они опять и опять заставляли рассказывать себе все события, ибо в безрассудных тайниках своих сердец уповали, что рассказ ротмистра вдруг примет другой оборот и создаст хотя бы малую надежду на благополучный конец. Они не уставали расспрашивать Тайтингера. Но рассказ звучал все так же. Ни одна, даже самая малая из всех печальных подробностей не изменялась.

— Ну и дальше? — спрашивал кто-нибудь.

— Вы же знаете все остальное! — говорил ротмистр. — В момент, когда мы уже выходили из казино, Таттенбах, Киндерман и я, нам навстречу попался Тротта с фрау Демант. "Обратите внимание", — говорит Таттенбах. — Ведь Тротта, кажется, сказал нам, что у него свидание?" — "Может быть, это случайное совпадение", — говорю я Таттенбаху. Да это и было совпадением, как теперь выяснилось. Фрау Демант вышла из театра одна. Тротта почувствовал себя обязанным проводить ее домой. Ему пришлось пожертвовать своим рандеву. Ничего бы не случилось, поручи мне Демант в антракте свою жену. Ровно ничего!

— Ровно ничего! — подтвердили и все остальные.

— На следующий вечер Таттенбах был в казино, по обыкновению пьяный. И не успел Демант войти, как он поднимается и говорит: "Servus, докторишка!" С этого началось.

— Безобразие! — произносят двое одновременно.

— Конечно, безобразие, но он был пьян! Что с него взять? Я вежливо говорю: "Servus, господин полковой врач!" А Демант голосом, которого я и не подозревал в нем, обращается к Таттенбаху:

— Господин ротмистр, вам известно, что я полковой врач!

— Я бы на вашем месте сидел дома и приглядывал, — говорит Таттенбах, не вставая с кресла. — Да, ведь это был день его именин. Я вам, кажется, уже сказал?

— Нет! — вскричали все в один голос.

— Итак, знайте, это был как раз день его именин! — повторил Тайтингер.

Они жадно ухватились за эту новость. Им стало казаться, что именины Таттенбаха смогут сообщить новый, благоприятный оборот этой печальной истории. Каждый прикидывал про себя, какую пользу можно извлечь из "именин Таттенбаха". И маленький граф Штернберг, в голове которого мысли проносились, как одинокая птица в облаках — без собратьев и следов, — тотчас же с преждевременным ликованием в голосе заявил:

— Но ведь тогда все в порядке! Положение в корне изменилось! Ведь это же был день его именин!

Офицеры посмотрели на маленького Штернберга обалдело и безутешно, все же готовые ухватиться за эту нелепицу. В высшей степени глупо было то, что произнес Штернберг, но разве здесь не за что зацепиться, разве здесь не мелькает надежда на лучший исход? Глухой хохот, которым в ответ разразился Тайтингер, потряс их новым ужасом. С полуоткрытыми ртами, с нечленораздельными звуками на онемевших языках, с широко открытыми, бессмысленными глазами, как. бы ослепнув, замерли все те, кто еще минуту назад думал, что слышит обнадеживающее слово, различает проблеск надежды. Тихо и мрачно было все вокруг. Во всем огромном, немом, заснеженном зимнем мире не существовало ничего, кроме уже пять раз повторенного, вечно неизменного рассказа Тайтингера. Он продолжал;