Все эти революции провалились по той простой причине, что люди-то оставались прежними. Платон обнаружил, что ненависть разрушает; творит только любовь; государство могут возродить лишь хорошие люди, распространяющие добро вокруг себя до тех пор, пока вся масса народа не забродит новой закваской и не появится достаточно людей, достойных править. Всё это мне рассказывали в Академии; и я готов был увидеть в этом смысл, если бы только удалось начать. А если это по плечу хоть кому-то из людей, то Дион сможет.

Однако, вскоре мне предстояло отказаться от этих радостей. Начнут подбирать состав для Ленейских постановок, а там и до репетиций недалеко.

Когда я сказал об этом Аксиотее, она обрадовалась:

— Ты должен выиграть! Это привлечет Дионисия к Афинам и отдалит от Спарты; это может быть только к лучшему.

— Ты так думаешь? Судя по тому, что я видел в политике, всё что угодно может быть к худшему; нужна только злая воля. Но я это всё оставляю профессионалам. Артисты в политике — всё равно что дети шлюхи на свадьбе: постоянно что-то вспоминают не ко времени, и их за это бьют.

— Берегись, Нико. Вот ты отнекиваешься от общественных дел, а когда-нибудь они могут тебя коснуться. Захочешь ты того или нет.

— Так ведь и чума может коснуться, и болотная лихорадка… Но пока я лучше займусь своим делом. Чем больше времени тратит Дионисий на сочинение пьес, тем меньше у него остается на тиранию; ведь день для него не длиннее, чем для кого другого. А кроме того, артист должен познавать себя, что не может принести никакого вреда. Или может? — добавил я, вспомнив их метод.

— Нет, на самом деле не может.

«Выкуп за Гектора» прошел отборочную комиссию и был принят к постановке на Ленеях; а хорегом стал богатый сиракузец. Всё шло по плану, кроме одной зацепки при жеребьевке. Леонтий, спонсор наш, вытянул третью очередь на выбор протагониста; а меня выбрал второй; оказалось, он меня видел в Дельфах. Однако, после недолгих переговоров этот второй передумал. Не знаю, сколько ему за это заплатили; но с нашей постановкой не мелочились. Когда мы узнали, кому заказали маски и костюмы, кто оформлял сцену и кто занимался с хором, — и за какие деньги, — даже персидская затея с пьесой в Дельфах показалась дешевкой.

Филей был таким хормейстером, что если бы даже ему пришлось поставить свой хор на голову, у него всё равно голоса сочетались бы безупречно, и каждый слог звучал бы хрустальным звоном. Я часто сидел в амфитеатре просто ради удовольствия посмотреть, как он работает. Вы можете спросить, как я себя чувствовал, играя главную роль и ставя пьесу там, где это делал сам Эсхил; а Софокл у него танцевал в хоре мальчиков. Тот самый Софокл, которому потом достаточно было появиться на сцене статистом в какой-нибудь из своих пьес, чтобы вся публика вставала. Но дело в том, что театр был моим вторым домом. До театра, вне театра я себя просто не помнил. И теперь чувствовал себя сыном, повзрослевшим наследником великой династии. Не знаю, был ли я когда-нибудь счастливее, чем в те дни.

К этому времени я уже как-то привык к пьесе. Знал, что стихи могут дать актеру; где их надо приподнять, а где приглушить… Как я и боялся, Анаксий в своем Ахилле входил в излишний раж и орал немилосердно. В конце концов я сказал ему вот что: «Знаешь, дорогой, ты был просто великолепен сегодня, но строки твои слишком выпячены получились. Понимаешь о чем я? Ведь нам надо нашего старика подправлять кое-где. Не забывай, чтобы нам попасть в Сиракузы — пьеса должна выиграть, а не ты.»

Он принял замечание вполне нормально, но пожаловался, что третий актер, Гермипп, постоянно старается его достать; и к сожалению, это было правдой. Этого Гермиппа Дион хотел взять на вторые роли, и я тогда согласился, что он хороший актер. Потому не хотелось спорить, когда Дион предложил взять его в труппу, хотя иметь известного второго третьим — это чревато осложнениями. Гонорар был отличным; кроме того нам светили гастроли в Сиракузах; так что Гермипп смирил свою гордыню и согласился; но теперь считал своим долгом регулярно демонстрировать нам, что он не абы кто, чтоб не забывали. А проделывал он это, валяя дурака. Он был одним из немногих актеров, отлично играющих и в трагедии, и в комедии; но казалось, что именно комедия сформовала его лицо: круглое, большеротое, с носом-пуговкой. На сцене он вел себя безупречно; но был из тех, кто между своими выходами делает всё что хочет. Он мог во весь голос шутить с механиком, делать ставки на лошадей, или дурачиться в масках из других пьес, чтобы все видели, что он о себе такого же отличного мнения, как и всегда. Ну, меня-то отец научил думать о своем деле и не отвлекаться на мелочи; и с людьми вроде Гермиппа я уже сталкивался. Но Анаксий, полагавший, что маску вообще и надевать-то нельзя, пока ты не посидел перед ней, как актер, высеченный на памятнике, — Анаксий выходил из себя; и у него не хватало ума, чтобы это скрывать. Гермиппу только того и надо было. А мне порядком надоело их мирить, когда надо было думать о Приаме.

Иногда мне становилось неспокойно за свою роль. От Ахилла я отказался, потому что там всё было слишком просто; его я мог бы и во сне сыграть. Наверно, стоило всё-таки взяться за него, а для Приама предложить какого-нибудь хорошего старого актера, который играл его в разных пьесах столько, что и со счета сбился; и тоже мог бы сыграть хоть во сне. Так надежнее было бы. Но мне захотелось эту роль, потому что в ней была новизна для меня; она казалась испытанием, и у меня возникли кой-какие интересные мысли; в общем, доставил себе удовольствие. А теперь, чтобы не лишиться доверия Диона и не выкинуть подвернувшийся шанс коту под хвост, надо было сыграть хорошо.

Я никогда не был из тех актеров, кто бушует, репетируя Геракла, задыхается в Медее, и так далее. Но на этот раз, клянусь, к дождю у меня кости болели; а вставая из кресла я на подлокотники опираться начал. Я снова и снова читал «Илиаду», то и дело возвращаясь к той сцене, где Приам пытается отговорить Гектора от его последнего боя. Ты наша последняя надежда, говорит он; когда ты погибнешь, наш дом будет разрушен, Троя разграблена, женщин изнасилуют и уведут, детей разобьют о камни, а меня самого зарежут, и буду я валяться где бросят, пока не сожрут меня собственные псы. «О, юноше славно, Как ни лежит он, упавший в бою и растерзанный медью, — Все у него, и у мертвого, что ни открыто, прекрасно! Если ж седую браду и седую главу человека, Даже и срам старика убиенного псы оскверняют, — Участи более горестной нет человекам несчастным!» Эти слова постоянно приходили мне на ум, когда я играл сцену с Ахиллом.

Но вот подошел день Представления Поэтов, после которого конкурс всегда кажется совсем близко. Мы явились в Одеон в праздничных одеждах и в венках, чтобы кланяться там, пока излагают сюжеты конкурсных пьес. Поскольку наш поэт был в Сиракузах, за него выступил какой-то сладкогласный оратор; замена более чем удачная. Я волновался, как бы наши одежды не оказались слишком пышными; ведь это ж церемония, а не спектакль, человек выходит без маски и должен быть одет без особой помпы. Однако нас нарядили хоть и дорого, но элегантно. Если у нашего спонсора особого вкуса и не было, он по крайней мере знал, где его купить.