«Задуши Ольгу, швырни ее в водяную синюю яму, убеги от нее к чертовой матери!»

В самом деле, до чего же все просто: у нее шея тонкая, как соломинка… она не умеет плавать… она целыми днями, не двигаясь, лежит на диване. Когда я выйду из комнаты, Ольга не повернет головы. Мне даже не придется бежать на край света. Сяду на первый попавшийся трамвай и не куплю обратного билета. Вот и все.

Неожиданно я начинаю хохотать. Громко, хрипло, визгливо. Торопливые прохожие с возмущением и брезгливостью отворачивают головы.

Однажды на улице я встретил двух слепцов – они тоже шли и громко смеялись, размахивая веселыми руками. В дряблых веках ворочались мертвые глаза. Ничего в жизни не видел я более страшного. Ничего более возмутительного. Хохочущие уроды! Хохочущее несчастье! Какое безобразие. Если бы не страх перед отделением милиции, я бы надавал им оплеух. Горе не имеет права на смех.

Я сажусь у ног застывшего Пушкина. По обеим сторонам железной изгороди выстроились блеклые низкорослые дома. Тишина, одевшись в камень и железо, стала глубже и таинственнее.

– А что, если действительно Ольга умрет?..

Мысль поистине чудовищная! Догадка, родившаяся в сумасшедшем доме. Хитряга мир чудачит со дня сотворения. Все шиворот-навыворот: жизнь несет на своих плечах смерть, а смерть тащит за собой бессмертие.

Помутившийся разум желает сделать вечной свою любовь. Любовь более страшную, чем само безумие.

Ночь проносится по шершавому асфальту на черном автомобиле, расхаживает по бульвару в черном котелке, сидит на скамеечке, распустив черные косы.

22

Сергей получил назначение в Берлинское торгпредство. Просил меня передать Ольге, что завтра уезжает с Виндавского вокзала.

23

– Владимир Васильевич, вас просит к телефону супруга.

– Спасибо.

Я иду по желтому коридору. Сквозь стены просачивается шум вузовских аудиторий. Неясный, раздражающий. Такой же чужой и враждебный, как эти девушки с неприятными плосконосыми лицами, отливающими ржавчиной, и эти прыщеватые юноши с тяжелыми упорными черепами. Лбы увенчаны круглыми височными шишками. Они кажутся невыкорчеванными пнями от рогов. А рога были крепкие, бодливые и злые.

– У телефона.

– Добрый вечер, Владимир.

– Добрый вечер, Ольга.

– Простите, что побеспокоила. Но у меня важная новость.

– Слушаю.

– Я через пять минут стреляюсь. Из черного уха трубки выплескиваются веселые хрипы.

– Что за глупые шутки, Ольга!

– Но я и не думаю шутить. Мои пальцы сжимают костяное горло хохочущего аппарата:

– Перестаньте смеяться, Ольга!

– Не могу же я плакать, если мне весело. Прощайте, Владимир.

– Ольга!..

– Прощайте.

– Ольга!..

– Пишите открытки на тот свет. Всего хорошего.

Обозлившись, говорю в черный костяной рот:

– Bon voyage![5]

– Вот именно. Счастливо оставаться.

24

Я ору на рыжебородого извозчика. Извозчик стегает веревочным кнутом кобылу. Кляча шелестит ушами, словно придорожная ива запыленными листьями, и с проклятой расейской ленью передвигает жухлые жерди, воткнутые в копыта.

Милиционер с торжественностью римлянина поднимает жезл: телега, груженная похрюкивающей свиньей, и наша кобыла останавливаются. Смятение и буря в моем сердце.

Я скрежещу на милиционера зубами:

«Воскресший фараон!»

«Селедка!»

«Осел в красном колпаке!»

«Враг народа!»

Жезл опускается. Я вытираю перчаткой холодный пот, обильно выступающий на лбу.

25

Осеннее солнце словно желтый комок огня. Безумный циркач закинул в небо факел, которым он жонглировал. Факел не пожелал упасть обратно на землю. Моя любовь тоже не пожелала упасть на землю. А ведь какие только чудовищные штуки я над ней не проделывал!

Но сколько же времени мы все-таки едем?..

Пять минут?

Пять часов?

Или пять тысяч лет?

Знаю одно: в эту пролетку отверженных я сел почти молодым человеком, а вылезу из нее стариком. У меня уже трясутся колени и дрожат пальцы; на руках сморщилась кожа; шестидесятилетними мешочками обрюзгли щеки; слезятся глаза.

Жалкий фигляришка! Ты заставил пестрым колесом ходить по дурацкой арене свою любовь, заставил ее проделывать смертельные сальто-мортале под брезентовым куполом. Ты награждал ее звонкими и увесистыми пощечинами. Мазал ее картофельной мукой и дрянными румянами. На заднице нарисовал сердце, истекающее кровью. Наряжал в разноцветные штанины. Она звенела бубенчиками и строила рожи, такие безобразные, что даже у самых наивных вместо смеха вызывала отвращение. А что вышло? Заброшенная безумьем в небо, она повисла там желтым комком огня и не пожелала упасть на землю.

26

В воздухе мелькает кнут. Как листья, шелестят лошадиные уши, неторопливо шлепают разношенные копыта по осенним лужам.

Я захлебываюсь злобой. Я хватаю за шиворот рыжебородого парня. Он держит вожжи, точно скипетр. Сидит на козлах, как император Александр III на троне.

Я кричу.

– Зарежу!

И вытаскиваю из кармана черный футляр от пенсне. У Александра III дыбом поднимается рыжая борода.

Мое тело словно старинная люстра. Каждый нерв звенит и бьется хрустальной каплей.

27

– Что за ерунда!..

Я отваливаюсь к спинке и трясусь в мелком смехе.

– Какой зловредный безмозгляк сказал, что существует смерть! Хотел бы я видеть этого паршивца. Хорошеньким бы щелчком по носу я его угостил. Клянусь бабушкой!

Золотой хвост кобылы колышется над крупом, как султан старинного гренадера.

– Честное слово, я в здравом уме и твердой памяти. Доказательств? Извольте: родился в тысяча восемьсот девяностом году, именинник пятнадцатого июля по старому стилю, бабушку звали Пульхерией.

Кобыла упирается передними копытами в лужу и приседает, как баба, на задние ноги.

– А все-таки смерть не существует!

…Горячая сверкающая струя вонзается в землю.

– Да-с! Здоровеннейшая фига вам вместо смерти! Шиш с маслом.

Я почти спокойно вспоминаю, что скифы в боях предпочитали кобыл, так как те на бегу умеют опорожнять свой мочевой пузырь. Везде ложь!

– Впрочем, Пушкины, Шекспиры, Ньютоны, Бонапарты, Иваны Ивановичи и Марьи Петровны умирают. Я сам читал на Ваганьковке: «Под сим крестом покоится тело раба твоего Кривопупикова». Совершенно неоспоримо, что Николай Васильевич Гоголь «приказал кланяться». Иначе бы ему не поставили памятника. Подумаешь, тоже важность – «Мертвые души»! Дворник с нашего двора – старый Федотыч, разумеется, протянет ноги. Вот эта кобыла с красивыми, витающими в облаках глазами сдохнет через годик-другой. Но при чем же тут Ольга? Че-пу-ха! Ее бессмертие я ощущаю не менее правдиво, чем шляпу на своей голове. Ее вечную жизнь я вижу столь же ясно, как этот императорский зад, раздавивший скрипучие козлы. Не вообразите, что я говорю о чем-то таинственном вроде витанья души в надзвездных пространствах или о переселении ее в черного кота. Ничего подобного. Я просто утверждаю, что мы с Ольгой будем из тысячелетия в тысячелетие кушать телячьи котлеты, ходить в баню, страдать запорами, читать Овидия и засыпать в театре. Если бы в одну из пылинок мгновения я поверил, что будет иначе, разве мог бы я как ни в чем не бывало жить дальше?.. Есть? пить? спать? двигаться? стоять на месте?.. Подождите, подождите! А вы? Вы, любезнейший Иван Иванович? Когда вы, Иван Иванович, сантиментально вздыхаете: «Ах, я чувствую приближение смерти», что это: пустое, выпотрошенное, ничего не значащее слово? или – нечто — что вы ощущаете так же правдиво, как я шляпу на своей голове? Смерть! Понимаете – смерть? Вот вы, милейший Иван Иванович, – старший бухгалтер и… труп. На вас, на Ивана Ивановича – старшего бухгалтера, а не на Ивана Петровича – младшего бухгалтера, натягивают коленкоровый саван. У вас на веках лежат медные пятаки. Вы смердите. Вас запихивают в гроб. Кидают в яму. Вас жрут черви. Чувствуете? Врете, гражданин. Нагло врете. Ничего вы не чувствуете. Ни-че-го. Ровнехонько. Иначе бы вы, Иван Иванович, сидели сейчас не за бухгалтерской конторкой, а на Канатчиковой даче. Кусали бы каменные стены и животным криком разбивали тусклые стекла, зашитые железными прутьями. Если бы вы, Иван Иванович, увидели свою смерть так же ясно, как я вижу на козлах зад императора, одинаково равнодушный к страшному человеческому горю и к ослепительному человеческому счастью, вы бы, гражданин, в ту же секунду собственными ногтями выдрали – с кровью и мясом – свои увидевшие глаза.