Для находившихся в подобном состоянии самообольщения Церетели и его товарищей оставался лишь один шаг к убеждению, что победоносное военное наступление восстановит престиж России и гораздо раньше приведет к тому справедливому и почетному миру, за который якобы сражаются союзники. Мысль о наступлении выглядела особенно привлекательной для буржуазных элементов населения, которые смотрели на него как на спасительное средство от вируса радикализма, необъяснимым образом поразившего чернь, несмотря на меры, предпринятые для ее излечения. Не религия, а идеи патриотизма должны были стать опиумом для народа.

Керенский оказался самым многословным и шумным из этих самозваных агитаторов за военное возрождение, видя в нем средство достижения идеалов «революционной демократии». Спустя годы глубоко разочаровавшийся Керенский сетовал, что «уставшие государственные деятели Антанты воспринимали вождей революционной России как милых простаков, которые погибали, таская для союзников каштаны из огня мировой войны, совершенно бескорыстно, исключительно во имя своих революционных идеалов, как оно и было». Для этих деятелей было крайне трудно усвоить любое другое впечатление, настолько охотно «милые простаки» России усвоили идею наступления, не испросив прежде каких-либо гарантий в процессе пересмотра целей войны. Лондон и Париж через своих послов приветствовали перспективы возобновленния активных военных действий и подталкивали к ним Временное правительство, однако первый побудительный мотив пришел от России, а не от союзников.

В то же самое время, как Керенский изо всех сил старался угодить союзникам, они вели за спиной России переговоры о мире с Австрией. Планам сепаратного мира не суждено было осуществиться, в основном из-за несогласия Италии отказаться от своих притязаний на определенную территорию, которую ей обещали в качестве вознаграждения за вхождение в число воюющих стран; но тем не менее это подтверждает тот факт, что интересы России свободно обсуждались и в конечном итоге сбрасывались со счетов без ведома Временного правительства. Союзники намеревались поставить Россию перед свершившимся фактом. Как сказал Рибо австрийскому представителю 20 мая, «не стоит ставить ее в известность о наших с вами переговорах, пока они не будут практически закончены».

Хотя русская армия давно перестала быть эффективной, она все еще оставалась внушительной по своему количеству силой, с которой приходилось считаться. Взяв на себя обязанности военного министра, Керенский, став «буфером между офицерами и рядовым составом», как он сам себя охарактеризовал, отдавал всю свою энергию и казавшееся неиссякаемым красноречие труднейшей задаче вдохнуть в войска боевой дух, которого уже не было. Во время объезда войск, когда он пытался внушить им, что Германия является главной угрозой их революции, он заработал от своих политических врагов – как левых, так и правых – язвительную кличку «главного уговорщика», но в своем антигерманском крестовом походе практически не получал от них никакой помощи. Его зажигательное ораторское мастерство, зачастую граничащее с истерикой, всегда заставляло толпу внимательно его слушать и приносило кратковременный успех. Однако, к несчастью для его дела, поверхностный радикализм «революционной фразы» не мог до конца убедить необразованных солдат из крестьян, что война, которую Страна Советов, с одной стороны, осуждала как империалистическую, а с другой, провозглашала защитой революции, была той войной, продолжать которую русские должны были, рискуя собственной жизнью.

Еще более неподходящими пропагандистами были представители союзников России, обосновавшиеся в столице в посольствах и военных миссиях. Они всячески настаивали на необходимости восстановления дисциплины в армии и продолжения войны. Бюро пропаганды британского правительства возглавлял Хью Уолпол, английский писатель. В бесчисленных речах генерал Нокс, тори по политическим убеждениям, отдавал дань уважения революции на своем искаженном русском языке; полковник Торнхилл, его помощник, слыл куда более блестящим оратором, вызывая зависть своих более косноязычных коллег; Бернард Пейрс, британский профессор и авторитетный знаток России, все свое время посвящал речам и служил переводчиком в других случаях. Его друг и коллега, профессор Сэмуэль Харпер из Чикагского университета, вспоминал инцидент, который показывал недоверие, с которым обычный русский солдат относился к представителям имущего класса, и объяснял, почему даже самый искренний агитатор за дело союзников встречал у солдатской массы такой слабый отклик. Однажды Харпер заметил группу солдат, читающих петроградскую газету, иллюстрированное дополнение к которой было посвящено Америке и ее вхождению в войну. Использовав газету как предлог, чтобы завязать с ними разговор, он указал на фотографию Джорджа Вашингтона и пояснил, что Вашингтон был отцом американской революции. Харпер был совершенно растерян, когда один из солдат заметил, что «он выглядит богачом». Но не все подданные союзников оставались такими непоколебимыми патриотами, как Харпер, Пейрс или Нокс. Некоторые поддались революционной атмосфере и поразили своих друзей, «перейдя на сторону большевиков». Среди них оказались несколько иностранных корреспондентов и британский атташе военно-морских сил, капитан Гарольд Гренфел, не говоря уже о многих других, чьи взгляды изменились настолько радикально, что по возвращении домой их стали подозревать в скрытом сочувствии большевикам.

В разгаре агитационной кампании за будущее наступление в Россию прибыли самые крупные и тщательно подготовленные миссии союзников с задачей подстегнуть военные усилия и поддержать Временное правительство авторитетом Соединенных Штатов. Это была делегация, посланная президентом Вильсоном с целью «передать российскому правительству дружбу и добрые пожелания» Соединенных Штатов и «выразить уверенную надежду, что русский народ, развивая политическую систему, основанную на демократии, с твердостью и стойкостью духа присоединится к свободному народу Америки в сопротивлении амбициозным планам германского правительства, которых они пытаются достигнуть военной силой, а также при помощи интриг и обмана». В менее идеалистической лексике государственный секретарь Лэнсинг 11 апреля привлек внимание президента к необходимости подобной миссии для того, чтобы «воспрепятствовать социалистическим элементам России вынашивать планы, которые разрушат деятельность правительств союзников». Вильсон одобрил это предложение и заметил, что уже получал подобные предложения из других кругов. Не теряя времени, Лэнсинг приступил к подбору кандидатов, подходящих для выполнения задания, и телеграфировал послу Фрэнсису с просьбой выяснить, одобрит ли Временное правительство предполагаемую миссию. Кроме того, он попросил Фрэнсиса «исподволь убедиться, целесообразно ли включить в делегацию одного известного еврея» и имеет ли какое-либо значение его вероисповедание. Посол заверил его, что миссия будет принята благосклонно, что против «упомянутого члена комиссии» возражений не будет и что «любой представитель такого элемента одинаково приемлем». Несмотря на деликатное обсуждение вопроса, все-таки решили не включать в миссию представителей еврейского вероисповедания, поскольку в России все еще широко был распространен антисемитизм. Евгений Мейер, позднее нью-йоркский бизнесмен, уже согласился было войти в состав делегации, но его тактично попросили удалиться. Для Временного правительства было бы куда лучше, если бы Мейеру разрешили приехать, потому что искаженные слухи об этом инциденте вызвали такое возмущение в России и в Соединенных Штатах, что князь Львов счел себя обязанным публично заявить, что против включения еврея в делегацию не высказывался ни он, ни какой-либо другой представитель правительства.