– Альфред, – сказал Эмиль. – Ты что, ослеп? Неужто не видишь, что это Командорша, а никакой не оборотень!

– Что за наваждение! – воскликнул Альфред. – И как это мы могли так обознаться?

– Сам не понимаю, – ответил Эмиль. – Она похожа на волчицу-оборотня, только у той не может быть такой шали.

– Нет, шали у оборотней нет. Но вот усы тоже есть, верно?

– Ну и дела. Теперь, Альфред, надо помочь Командорше, тащи лестницу!

Наконец в волчью яму спустили лестницу. Старостиха с громким плачем выбралась наверх и бросилась наутек, только пятки засверкали. Никогда в жизни ноги ее больше не будет в Каттхульте! Но прежде чем старостиха скрылась за холмом, она обернулась и крикнула:

– Колбаску взяла я! Прости меня, Господи, но под Рождество я совсем запамятовала про это! Клянусь, что запамятовала!

– Хорошо, что ей пришлось посидеть здесь часок и вспомнить про свои подлости, – сказал Эмиль. – Видать, не такая уж глупая выдумка эти волчьи ямы.

Командорша неслась вниз с холма во весь дух и порядком запыхалась, когда наконец добежала до богадельни. Все ее старички и старушки спали в своих завшивленных постелях, и Командорша ни за что на свете не рискнула бы теперь потревожить их сон. Она кралась по дому неслышно, словно призрак, чего никогда раньше не делала. Они все до одного были целы и невредимы. Она пересчитала их, как овец: Дурень-Юкке, КаллеЛопата, Юхан-Грош, Придурок-Никлас, ПройдохаФия, Кубышка, Виберша и Блаженная Амалия – все были здесь, она всех их видела. Но вдруг она увидела еще кое-что. На столике возле постели Блаженной Амалии маячило… о ужас! там маячило привидение! Конечно, привидение, хотя оно и было похоже на поросенка. А может, это оборотень стоял и глазел на нее своими жуткими белесыми глазами?

Слишком много страхов выпало на долю Командорши за один день, и сердце ее не выдержало. Она со стоном рухнула на пол. Так она и лежала, словно убитая, пока солнце не заглянуло в окна богадельни.

Как раз в этот день родственники из Ингаторпа должны были приехать в гости в Каттхульт. Но вот беда, чем же их потчевать? Разве что свежепросоленным шпиком, сохранившимся в бочонке в кладовой, да жареной свининой с картошкой и луковым соусом – свининой, которую не стыдно подать на стол самому королю, случись ему заехать на хутор!

Но когда вечером мама Эмиля записывала в синюю тетрадь историю того дня, надо признаться, она была очень огорчена, и листки бумаги по сей день хранят расплывшиеся кляксы, словно над листками этими кто-то плакал.

«ДЕНЬ МОЕЙ ВИДЫ, – вывела она заголовок. И потом: – Сиводня он целый день просидел в столярке, бедный рибенок. Конечно, он мальчик благачистивый, но порой, сдается мне, он малость не в себе». А жизнь в Каттхульте шла своим чередом. Минула зима, и наступила весна. Эмиль частенько сидел в столярной, а все остальное время играл с маленькой Идой, ездил верхом на Лукасе, возил в город молоко, дразнил Лину, болтал с Альфредом и выдумывал все новые и новые проказы, которые делали его жизнь богатой событиями и разнообразной. Так что к началу мая он уже вырезал не менее ста двадцати пяти деревянных старичков, красовавшихся на полке в столярке! Что за мастер был этот ребенок!

Альфред не проказничал, но и у него были свои огорчения, вот так-то. Ведь он до сих пор не отважился сказать Лине, что не хочет на ней жениться.

– Давай уж лучше я скажу, – предлагал Эмиль, но Альфред и слышать об этом не хотел.

– Я же тебе говорил, надо половчее, чтобы не обидеть ее.

Альфред, право же, был добрый малый, и он никак не находил нужных слов, чтобы сказать о своем решении Лине. Но как-то субботним вечером в начале мая, когда Лина сидела на крыльце людской и упорно ждала, когда он подсядет к ней, Альфред решил: будь что будет! Свесившись из окна людской, он закричал ей:

– Слышь, Лина! У меня к тебе дельце. Я давно хотел тебе сказать…

Лина фыркнула. «Наконец-то дождалась чего хотела», – подумала она.

– Чего же, милый Альфред, – отозвалась она, – говори, что там у тебя?

– Да все, вишь, о женитьбе, ну, о чем мы раньше толковали… слышь, наплюем на эту женитьбу, ладно?

Да, так он и сказал, бедняга Альфред! То есть употребил еще более крепкое словцо. Ужасно, что все это приходится пересказывать. Может, и не следовало бы этого делать, так как я не хочу учить тебя скверным словам, наверное, ты уже немало знаешь их сам. Но ты должен помнить, что Альфред был всего-навсего простой работник из Леннеберги, куда ему до тебя! И он не сумел получше выразить свои мысли, хотя ломал себе голову много-много дней, бедняга Альфред!

Кстати, Лина не обиделась.

– Ты так думаешь? – спросила она. – Нуну, поживем – увидим!

И Альфред понял тогда, что, видно, ему никогда не избавиться от Лины. Но в тот вечер ему все же хотелось быть счастливым и свободным, и потому он вместе с Эмилем пошел на хуторское озеро удить окуней.

Вечер был такой прекрасный, какие бывают, наверное, только весной в Смоланде. Вся черемуха в Каттхульте стояла в цвету, пели дрозды, жужжала мошкара, и бойко клевали окуни. Эмиль с Альфредом сидели, глядя, как на зеркальной водной глади покачиваются поплавки. Говорили они мало, но им было хорошо. Так до самого захода солнца просидели они на берегу, а потом отправились домой. Альфред нес на рогульке окуней, а Эмиль дул в дудку, которую Альфред вырезал ему из вербы. Они шли извилистой дорожкой по пастбищу, и над их головами шумели по-весеннему нежно-зеленые березовые листочки.

Эмиль так здорово дудел, что даже дрозды притихли от удивления. Внезапно Эмиль смолк, вынул дудку изо рта и спросил:

– Знаешь, что я сделаю завтра?

– Не-а, – ответил Альфред. – Небось опять напроказничаешь?

Эмиль снова сунул дудку в рот и стал наигрывать. Он шел, дудел и думал.

– Сам пока не знаю, – под конец сказал он. – Я никогда не знаю наперед, что еще натворю.

Во всей Леннеберге, во всем Смоланде, во всей Швеции и, кто знает, может, на всем свете никогда не было большего проказника, чем Эмиль, который в прежние времена жил на хуторе Каттхульт близ Леннеберги, в провинции Смоланд. И подумать только! Ведь именно он, когда вырос, стал председателем муниципалитета. Да-да, он стал председателем и лучшим парнем во всей Леннеберге. Видишь ли, даже самые отчаянные проказники вырастают и со временем могут стать полезными людьми. Верно, это хорошо? Ты не согласен со мной? Да ты, конечно, и сам немало проказничал, а? Ах нет? Неужели я ошибаюсь?

Мама Эмиля, Альма Свенссон из Каттхульта, писала о всех его проделках в синих школьных тетрадях, которые прятала в ящике комода. В конце концов их там столько набилось, что ящик едва выдвигался, так как то одна, то другая тетрадка загибалась и вставала торчком. Эти синие тетради и по сей день хранятся в том же старом комоде, все, кроме трех, которые Эмиль однажды, когда ему понадобились деньги, пытался продать учительнице воскресной школы. Когда же она не захотела их купить, он взял да и смастерил из них бумажные кораблики и пустил плавать в хуторской ручей, так что их больше никто не видел.