Бертран в знак признательности склонил голову.

– Может, граф Тулузский и придет сюда к Пасхе, как обещал – задумчиво произнес Рамон. – Это самый удобный момент: ему не надо будет явно становиться на сторону еретиков. Он просто перехватит у Юга сдачу замка, на что формально имеет право…

– И тогда сжигать нас будет он. Юг с удовольствием отдаст ему эту честь. Юг все-таки рыцарь, а не палач.

Рамон снова презрительно посмотрел на зятя.

– Не надо меня упрекать за сдачу замка. Я здесь все десять месяцев стоял на стенах во время приступов рядом со своими кнехтами. Это мои крестьяне носили сюда еду и мои воины гибли в стычках. Видит Бог: я сделал все, что мог. В стране Ок еще ни один замок на сопротивлялся врагу столь долго. А вот твои люди с Матеусом и Эскот де Бэлькэром ушли из замка больше двух месяцев назад вместе с казной. В следующую ночь, как мы и договаривались, горел костер на горе – значит, они благополучно миновали караулы Юга. Однако ни один воин из тех, кого должны были нанять на эти деньги, в замок не пришел. Я думаю, верные слуги из фьефа Марпуа давно пустили по ветру нашу казну в придорожных корчмах.

Пьер-Роже вскочил с кровати и тут же, застонав, свалился обратно. Рамон равнодушно пожал плечами:

– Прощайте, Совершенный, мне нужно дать еще много распоряжений…

Он вышел, все также тяжело попирая толстыми ногами деревянный пол.

– Рамон стал другим человеком за время осады, – тихо сказал Бертран, когда Пьер-Роже пришел в себя. – Сейчас он плюнул мне в лицо и даже не заметил этого. Это мой дьякон Матеус повез казну, и, значит, это я виноват, что воины не пришли. Я думаю, что Матеус нанял их, но они не смогли пробиться, – старик вздохнул. – Я видел, как Рамон меняется месяц от месяца. Если раньше он, как казалось, был готов отдать жизнь за нашу веру, то осада постепенно подтачивала его стойкость. Это очень тяжело: каждый день жить за каменной стеной: среди множества людей, где шагу нельзя ступить, чтобы не наступить на чью-нибудь ногу или ухо; есть то, что едят самые бедные крестьяне; не иметь возможности нормально умыться и привести себя в порядок; мерзнуть и при этом держать в руках золото, на которое здесь ничего не возможно купить. Не осуждай его, Пьер-Роже! Если бы мы схлестнулись с врагом в поле, в честной битве, Рамон не посрамил бы свой род. А здесь у него не хватило дыхания. И он еще не знает, какая кара его за это ждет.

Пьер-Роже недоуменно посмотрел на Бертрана.

– Госпожа Корба де Перелла объявила мне вчера, что она обязательно примет solament. И что никто не отговорит ее от этого.

– Я всегда любил ее, как мать, – Пьер-Роже вздохнул. – У нее в душе веры больше, чем у ее напыщенного и трусливого мужа, который даже пентаграмму с шапки снял, чтобы не раздражать врага. А что будет с ее дочерью, Эксламондой?

– Она тоже примет solament.

– Боже! – Пьер-Роже привстал на койке. – Девочке всего пятнадцать лет. Как же она может стать Совершенной?

– Болезнь сделала ее взрослой. Эксламонда не ходит с пяти лет и давно Верующая. У нее ясный ум и чистая душа. Она сама все решила.

– Боже! – Пьер-Роже закрыл лицо ладонями. – Даже я не пожелал бы Рамону такого!

– Он сделал свой выбор, – твердо сказал старик. – Он полюбил мир, сотворенный дьяволом, отказавшись от Неба. Когда придет его час, он поймет. Но будет поздно. А как ты? – склонился он к кровати. – Не передумал?

– Нет! – твердо ответил рыцарь.

– Я спрашиваю это не потому, что сомневаюсь в твоей твердости. Ты доказал свою веру в Истину. Но ты молод, жизнь переполняет тебя, и в силу этого тебе трудно стать Совершенным. Если бы ты пришел ко мне в другой обстановке, я бы велел пождать. Подумай! После большого костра, что устроит для нас Ферье, в стране Ок останется много Добрых Людей, которым нужен будет добрый защитник. Я благословляю тебя на отречение от Истины перед лицом смерти. Ты сделал все, что мог.

– Вы думаете, Ферье отпустит меня, даже если я отрекусь? – грустно усмехнулся рыцарь. – Что он простит мне смерть одиннадцати инквизиторов в Авиньоне? Они много говорят о милосердии, но никто никогда не дождался его от псов Господних. Раймон Тренкавель подписал с ними договор, где они обещали ему жизнь и волю. А сами отравили его в темнице… Я не хочу, чтобы меня тайком задушили в подвале, словно крысу. Вы сами говорили: нет более прекрасной смерти, чем смерть на костре.

– И добрые христиане не чувствуют огня, ибо пламя, на котором их сжигают, не может причинить им вреда, – эхом отозвался старик. – Я дам тебе solament, Пьер-Роже. А сейчас я хочу попросить тебя исполнить мою последнюю волю.

Рыцарь молча склонил голову.

– Я действительно просил Рамона уговорить псов Господних дать нам отсрочку, но не потому, что надеялся на помощь графа Тулузского. Он не придет. 16 марта, в день Пасхи, – весеннее равноденствие. Это единственный день в году, когда мы можем посредством Сокровища послать Небу нашу просьбу. Поэтому я хочу, чтобы Сокровище до последнего часа оставалось с нами, чтобы потом оно не досталось псам. Ты сможешь?

– Я сделаю все!

– Его надо будет незаметно спрятать здесь, чтобы псы не нашли его после нашего ухода. Верные люди должны будут вынести его отсюда ночью, мимо часовых, охраняющих все ходы и выходы.

– Я… Они сделают это.

– Амьель Эскар и Пуатвен не получат solament у меня, когда попросят, и я им объясню почему. Но они не воины. Они не смогут, если на них нападут, оборонить Сокровище. Ты дашь им в сопровождающие самых лучших?

– Гуго и Абея. Это самые лучшие. Я спрячу их всех в малой цистерне, в юго-восточном углу замка, а ночью они выберутся за стены по подземному ходу. Им придется потом спускаться с горы по веревке, но это лучше, чем с боем прорываться через посты.

– Да будет так!

Старик встал, торжественно благословил склонившего голову рыцаря и твердым шагом вышел наружу…

* * *

Кузьма открыл глаза. Вокруг царил мрак. Потрясенный тем, что он только что видел и слышал, Кузьма долго не мог сообразить, где он. Это был не его дом и не его постель. Кузьма протянул руку, боясь натолкнуться на холодный камень крепостной стены, – и ощутил шершавую теплоту бумажных обоев. Мрак стал редеть, Кузьма различил черную тень шкафа, стул с висящей на нем одеждой и услышал ровное дыхание спящего неподалеку человека…

Постепенно ощущение реальности вернулось к нему, Кузьма вспомнил, где он и почему. Кузьма вздохнул с облечением. Больше всего на свете сейчас ему поговорить с живым человеком, но он не решился разбудить Риту. Кузьма долго лежал без сна и, страшась наступления сна, и не заметил, как забытье подкралось к нему в мягких домашних тапочках…

* * *

… Вереница людей, словно огромная змея выползала из ворот замка и, изгибаясь на поворотах тропинки, медленно текла вниз по склону. Впереди, опираясь на толстый суковатый посох, шел высокий костлявый старик с худым изможденным лицом. За ним твердо ступал высокий плечистый рыцарь с широким шрамом, сбегавшим от левого уха к подбородку, и со свежей ссадиной на левом виске. На руках рыцарь нес девочку, ноги которой безжизненно болтались у его пояса. Девочка, обхватив руками шею воина, прижималась к нему всем телом. Рядом семенила пожилая женщина в рясе. Она крепко держалась за руку рыцаря, и, даже когда тропинка для прохода двоих становилась слишком узкой. Следом за рыцарем и женщиной шли люди в черных рясах, за ними – в самых обычных одеждах: мужчины и женщины, воины и трубадуры, дворяне и их слуги. Голова процессии уже спускалась со склона, а хвост ее все выползал из ворот замка.