В. говорил, что ревновать глупо, что мы никому, по сути, принадлежать не можем: приходим и уходим в мир одни.

Что ж… Наверное, именно поэтому нам так отчаянно хочется почувствовать кого-то еще – ухватиться за чью-то руку над пропастью вечности.

Философ чертов…

Когда сталкиваешься со смертью почти ежедневно, только и остается стать циником или философом. В нем уживалось и то, и другое, и переключался он ловко, действуя по обстановке.

Я вот думаю, встреть я его раньше, чем Андрея, – что бы из этого получилось?

Нет, я прекрасно понимаю, что свою семью В. не оставил бы никогда: при всей его развращенности он не из тех, кто, старея, бросает заслуженных жен и кидается на юные матки, готовые за штамп в паспорте без особых проблем выносить еще одного ребенка.

Нет… Будь я, как раньше, одна, я бы его не встретила.

Он – мое наказание за то, что, связавшись со своим будущим мужем, я уже конкретно предала себя, в очередной раз поддавшись чужим обстоятельствам.

Обстоятельствам Андрея.

За несколько месяцев нашего с В., урывками, «романа» (не могу подобрать к этому другое, более подходящее слово) я будто сумела прожить отдельную жизнь.

Наши «любовные треугольники» не имели ни четких форм, ни размеров.

Я любила его, он не любил никого.

Андрей, выйдя из одной паранойи, тут же бросился в другую и стремительно привязался ко мне, а жена В., если что-то и чувствовала, то, видимо, так же, как и большую часть жизни, терпела.

По любви ли?

Не знаю.

Мне не посчастливилось выйти замуж по этой причине, и я пока что не прожила с одним человеком три десятка лет.

А вот моя мать прожила с отцом гораздо больше.

На моей памяти он уходил от нее лишь раз, она – раза три.

В смысле не на пару дней, а серьезно.

Не пишу – «от нас», потому что меня она всегда грозилась забрать.

Когда мне было пять, я, живя какое-то время у ныне покойной бабушки, почти ничего в происходившем не понимала; когда – девять, не думала, хочу с ней уйти или нет, это было само собой разумеющимся: я должна была хоть где-то жить, и только с ней; а когда мне исполнилось тринадцать, я возненавидела ее до жгучей, затопляющей меня волны.

Помню, отец стоял у окна.

Просто стоял и молчал.

Возможно, он уже выпил, но пьян точно не был.

Отец смотрел вдаль, в темень безразличного неба, на верхушки соседних домов, в окнах которых горело желтым светом чье-то уютное тепло.

Я подкралась к его спине, что-то спросила, а он, не оборачиваясь, ответил.

И тогда я впервые поняла, что это значит, когда «болит сердце».

Искромсанное уже давно, кое-как подлатанное, оно рвалось в его груди на части так отчаянно, что он оцепенел и, слегка повернув ко мне голову, глядел мимо меня.

Я понимала, он хотел одного: чтобы эта мука как можно скорее прекратилась, но… рядом оказалась я.

И он опять проиграл.

Он не мог ничего сделать.

Мог смириться и продолжать ждать того долгого утра, когда вдруг повернется в двери ключ, зайдет мать и с видом побитой собаки начнет сначала робко, виновато, потом уже агрессивнее, а дальше уже и в полную силу, сантиметр за сантиметром, захватывать его пространство.

Воистину, мужчинами лучше всего управляют психопатки!

Отец прощал ее, потому что любил такой, какой она была.

Он простил даже то, что не прощают: в хосписе, где он лежал, она появилась лишь раз, и то – нетрезвая.

Я, на тот момент уже давно очертившая свой магический круг, чтобы нечисть в ее лице больше не смогла меня растревожить и затопить безысходной черной волной, готова была провалиться сквозь землю от стыда.

Я вывела ее в коридор и, задыхаясь, коверкая и забывая простые слова, принялась ей что-то выговаривать.

Изобразив смертельную обиду на припухшем, но все так же тщательно подкрашенном лице, она ушла.

Когда вернулась в палату и, не смея поднять глаза, украдкой взглянула на отца, я поняла: этот тряпичный человечек уже успел ее простить.

За все.

В те минуты он точно знал: в своем земном, ставшем почти прозрачным теле он больше ее не увидит.

Даже сейчас, спустя столько лет, я вижу перед собой его измученное лицо, и мне снова адски больно…

Мать же так сильно, как раньше, я больше не ненавижу, она для меня умерла.

Она умирала долго, годами, по частичкам, но в тот день, в хосписе, я поняла, что уже простилась с ней раньше…

Данко – горячее сердце.

В детсадовском возрасте я очень любила, когда отец читал мне про него вслух.

Только Данко свершил свой подвиг ради жизни многих людей, а мой тряпичный человечек… ради чего он так мучился?

Ради своей великой любви к сложной, до мозга костей эгоистичной, хамелеонистой женщине, которая, бросая нас на несколько дней, без зазрения совести веселилась где-то со своими пустыми ухажерами и слушала пустые бредни таких же, как она, неудачниц-подруг?

Мне кажется, человеку не так уж важно, кого любить: жену, чужого мужика, мать, дочь или сына.

Главное – чтобы в жизни присутствовал этот «объект».

И редкое иллюзорное счастье, и перманентные страдания, вне зависимости от того, каким родственным (или неопределенным) словом этот объект называется, у всех любящих одинаковы.

Парадокс в том, что мы, не смея любить, дико, невзирая ни на что, по-настоящему завидуем лишь тому, кто любит.

А! Вот и Жанка моя запела. Громко, с чувством – я и отсюда слышу.

Ливреев обещал заскочить к нам между праздниками.

И не соврал ведь, гад. Судя по ее задорному настроению, он уже отписался и скоро приедет.

Конечно, мне это не нравится, и вовсе не из-за морали.

У Жанки нет с ним будущего, этот сластолюбивый простак не достоин ее душевной чистоты!

И да, я немного завидую… Той мощной солнечной энергии, которую подруга аккумулирует в себе и которая, поглощая весь скопившийся в ней негатив, способна вновь сделать ее юной, чистой и восторженной.

На сегодня все.

Надо еще найти, куда спрятать дневник.

Валерий Павлович уводил судорожно всхлипывавшую, растрепанную, с размазанной под глазами тушью Жанну в гостевой домик – единственное место, где он мог, применив свои профессиональные приемы, успокоить ее и привести в более или менее нормальное состояние.

Варвара Сергеевна осталась в столовой с Андреем.