Я прекрасно помню те мгновения. Царивший в палатке теплый полумрак, ее красные стенки, придававшие спящим телам магическое сияние, и запах травы и пота. Анн-Мари, лежащую на боку лицом ко мне с приоткрытым ртом, и ее согнутую руку на фоне купальной простыни. Ее длинные, чуть согнутые расслабленные пальцы, словно созданные для того, чтобы их рисовали. Розовато-красные в таком странном освещении губы, мягкий изгиб лука Амура. Откинутые со лба мокрые волосы. Ее лицо, напоминавшее нежный спелый фрукт. Майя лежала рядом, чуть пониже, едва доставая головой до пупка Анн-Мари. Спала она на спине, вытянув по бокам руки, как часто лежат маленькие дети. Совершенно голая, с темно-коричневой, шелковистой, поблескивающей кожей. Снаружи слышались голоса, откуда-то издалека доносились звуки губной гармошки Йенса и крики чаек. Матерчатые стенки палатки слегка подрагивали. Спящие девочки мирно дышали, словно два зародыша в надежном красном чреве.

Потом Майя вздрогнула и проснулась, быстро проползла к выходу из палатки и пулей куда-то исчезла.

— Наверное, в туалет пошла, — пробормотала Анн-Мари. — Я тоже хочу. Сколько мы проспали? Который час?

Было двадцать минут пятого. Мы встали и пошли праздновать «середину лета».

Сложно сказать, чего именно я ждала от праздника на Каннхольмене. Помню только, что была полна предвкушений. Тщательно продумывала, что надеть на вечер. (То есть какие потертые джинсы, какую застиранную майку и какой мешковатый свитер.) Я не мечтала о каком-то определенном парне, в которого была влюблена. Думаю, меня просто охватило некое смутное, волнующее предчувствие, что что-то непременно произойдет и домой я поеду уже совершенно другой Ульрикой.

Несомненно одно — я надеялась провести весь вечер вместе с Анн-Мари. Думала, что мы сблизимся, у нас появятся новые общие тайны и приключения, которые свяжут нас еще крепче. Но вышло совсем не так.

Анн-Мари чувствовала себя в новой компании как рыба в воде. Она флиртовала то с одним, то с другим. Вела себя взбалмошно, была совершенно неуловима, только пререкалась и отшучивалась.

Я же вступила в беседу с двумя взрослыми парнями. Они задавали мне разные глубокомысленные вопросы, мне было приятно их внимание, и я изо всех сил напрягала интеллект, пока мне вдруг почему-то не стало противно, и, присмотревшись к их лицам, я поняла, что они все это время просто издевались надо мной. Я оборвала свою речь на полуслове и пошла прочь.

— Погоди, погоди. Ты вроде хотела что-то сказать, — неслось мне вслед. — Что случилось? Эй, ты пиво забыла!

Я села рядом с Лис и Стефаном, но те вообще никого вокруг не замечали, и я перебралась к маленькой группе девочек, жаривших на берегу сосиски. Они болтали и смеялись, но, когда я подошла к ним, они как-то сразу поутихли.

— Ты сестра Лис и Эвы? — спросила одна из девочек.

— Нет. Их сестра — Анн-Мари. А я ее подруга. Я живу у них.

— А-а, — протянула та, демонстрируя, что со мной уже наговорилась. Они вернулись к своей веселой болтовне и как будто перестали меня замечать.

Внезапно они вскочили, решив сходить на внешнюю сторону острова искупаться, но меня с собой не позвали. Идти за ними явно не стоило. Возможно, они так быстро сорвались с места как раз для того, чтобы отделаться от меня.

Я немного посидела возле догоравшего костра, глядя на мерцающие головешки. Мимо нетвердой походкой проходил какой-то изрядно подвыпивший парень, он наклонился, сфокусировав на мне осоловелый взгляд.

— Господи, да на тебе лица нет, — сказал он, покачал головой и ушел.

Я снова попыталась воссоединиться с Анн-Мари. Она, пьяная, но безумно красивая, в укороченных джинсах и белой майке разгуливала среди палаток, упиваясь восхищенными и страстными взглядами окружающих. Когда я, разглядывая ее, опустилась в траву у подножия скалы, у меня в голове возникло слово «богатство». Анн-Мари была богата, щедро наделена красотой и уверенностью в себе. Она была самодостаточна. Она ни в ком не нуждалась, в особенности во мне. Себя же я чувствовала тоненькой кожурой, обтягивающей пустую черную дыру, пещеру одиночества и уродства. Рядом со мной целовалась какая-то парочка.

Майя бегала вокруг, все еще голая, хотя уже наступил вечер. Кто-то причесал ее растрепанные волосы, сделал прямой пробор и завязал над ушами два аккуратных хвостика.

Каменная стена позади меня, весь день впитывавшая солнечные лучи, теперь возвращала тепло, словно огромное животное. Я прислонилась к ней и закрыла глаза.

Ах, Анн-Мари. Моя золотистая, моя медовая Анн-Мари. Где же ты? Ведь это уже не моя Анн-Мари, это кто-то чужой. Вернись ко мне, Анн-Мари, моя медовая Анн-Мари!

— Черт побери, да на тебе лица нет.

Это был снова все тот же парень, и я отвернулась. Но он не уходил и продолжал приставать:

— Ну что, сейчас заревешь? Парень, что ли, бросил? Тьфу, дьявол, да что ж ты такая грустная, первый раз такую вижу.

Я снова встала и пошла прочь. Я бродила туда-сюда по горам. И если раньше я пыталась присоединиться к какой-нибудь группе, то теперь стремилась оказаться подальше ото всех и побыть в одиночестве. Едва увидев кого-нибудь или заслышав голоса, я поспешно уходила в другую сторону.

На внешней оконечности острова я ненадолго остановилась, всматриваясь в открытое море и мелкие шхеры, выделявшиеся на фоне красного вечернего неба. Где-то над водой кричали птицы. Когда они умолкали, до меня доносились протяжные, подрагивающие звуки губной гармошки.

В одном из углублений в горе, опираясь спиной на мягко скругленные скалы, сидели Йенс, Мортен и еще какой-то парень, которого я раньше не видела. Они были скрыты от внешнего мира, и в то же время им открывался прекрасный вид на садящееся в море солнце. Возле них стоял ящик пива. Заметив меня, Йенс остановился, призывно помахал рукой и снова заиграл.

Я подошла и, не говоря ни слова, уселась на камни. Впервые за этот праздничный вечер надо мной не насмехались, меня не гнали и не обдавали холодом. Я сидела, глядя на красное море, которое, по мере того как сгущались сумерки, делалось все более светлым и серым, и слушала дрожащие звуки гармошки. Мое грустное настроение сразу же обрело свою прелесть.

Над нами постоянно кружили птицы, сперва где-то вдали, потом все ближе и ближе.

— А разве птицы в такое время еще не спят? — спросила я.

Йенс поднял глаза и перестал играть.

— Думаю, нет.

— Да, как-то странно, — согласился Мортен. — Обычно ночью стоит тишина, разве нет? И птицы ведь так не кричат?

— Они смолкнут, когда зайдет солнце, — спокойно и философски заметил третий парень.

— Чего же тогда они кружат тут и орут? — спросил Мортен.

— Что это за птицы?

— Серебристые чайки. Крачки. Может быть, еще какие-то есть.

— Удивительно, что разные виды птиц могут так дружно кричать, — сказал третий парень.