Чтобы добиться полной реабилитации, Борис занимался общественной работой: был заместителем председателя учебно-методического комитета ГСФК[39], членом Горсовета ОПТЭ[40], вёл секцию стрелкового дела. В июле 1931 года вступил в профсоюз железнодорожников. В Орловском ОГПУ «перековке» Бориса не очень-то верили, но формальных причин для сохранения его статуса поднадзорного не было. В конце февраля 1932 года ему объявили решение о досрочном «освобождении от высылки». Казалось, его планы вернуться к нормальной спокойной жизни, «без административного внимания ОГПУ» сбылись.

Радость Бориса была недолгой. Он был вновь арестован и отправлен в Москву. Солоневич просидел на Лубянке, а потом в Бутырской тюрьме три месяца, в течение которых ни разу не был допрошен. Из-за нервных переживаний зрение стало катастрофически ухудшаться. Раз в неделю тюремный врач вводил ему в глазные яблоки физиологический раствор, но это почти не помогало.

Потом начались допросы. Следователи пытались добиться от Бориса признаний в участии в «контрреволюционной организации» и «тайных связях с заграницей». Всё упиралось в шапочное знакомство Бориса с бывшим офицером Протасовым, который обвинялся в «шпионаже, создании антисоветской организации и службе в белой контрразведке». Сознаваться было не в чем, и Борис на предлагаемые «компромиссы» не соглашался. Хорошо знал: стоит признаться в какой-либо мелочи, и профессионалы допросов сумеют за неё уцепиться, раскрутить и раздуть очередное дело. Поэтому в своих письменных объяснениях он категорически отрицал, что его знакомство с Протасовым имело какую-либо преступную подоплёку. Отвергал он и «антисоветские контакты» с иностранцами:

«Мои отношения с иностранцами в период 1919–1922 годов ничего опасного не представляли и были исключительно спортивными или служебными. Эти отношения объясняются знанием английского языка. За последние десять лет я не имел никакой связи с заграницей: ни встреч, ни разговоров, ни переписки с какими-либо иностранцами. Надо полагать, получение через профком станции Орёл каталога фирмы „Цейс и Кон“ по талону журнала „Пролетарское фото“ не оценивается как связь с заграницей?»

После пятимесячного пребывания в московских тюрьмах Солоневич был неожиданно освобождён. Ему вручили выписку из протокола заседания Коллегии ОГПУ от 28 июля 1932 года: «Дело прекратить, Солоневича Б. Л. освободить и отправить к месту жительства». Борис вернулся в Орёл, под крышу семейного очага на Железнодорожной улице, 12.

Трудно сказать, почему органы проявили подобный «либерализм». Вероятнее всего, было решено продолжить разработку, чтобы довести дело до нужных кондиций. Московские допросы показали Борису, что «затеряться в тени» ему не удастся, что чекисты вцепились в него надолго. Выводы Бориса после этой «сидки» были весьма мрачными:

«По-прежнему я плотно сидел „на карандаше“ ОГПУ. В просторечии это значило, что опять и опять будут аресты, по-прежнему все, кто будут со мной встречаться, неминуемо попадут под подозрение, и что я останусь приманкой, на которую ОГПУ будет вылавливать „контрреволюционную“ непокорную молодёжь. Меня „обезвреживали“ со всей тщательностью и цинизмом чекистского аппарата».

Именно поэтому Борис до отъезда в Орёл заглянул к брату в Салтыковку, чтобы сказать ему твёрдо и определённо:

«Я согласен, Ваня. Бежим. Здесь нет ни настоящего, ни будущего».

Первоначально Солоневич прорабатывал южные варианты побега, через туркестанскую и кавказскую границы. Больше всего опасений у него вызывал возможный характер «приёма» после перехода на ту сторону: «Очень было неясно, как встретили бы нас персы, турки и румыны. Я узнал, что очень многих и за очень небольшую плату из большевистского кармана персы выдавали обратно — на расстрел… Турки выдавали систематически. Польская граница у Минска и латвийская у Пскова были плотно прикрыты советскими пограничниками, на румынской границе грабили и убивали».

Из всех направлений ухода за рубеж финское выглядело самым привлекательным. В карельской глухомани можно было легко затеряться, сбить со следа погоню и, самое главное, финны не выдавали беглецов…

Весной 1931 года после завершения командировки вернулась из Германии Тамара. Стать невозвращенкой она не могла: власти отыгрались бы тогда на муже и сыне.

Много лет спустя Юрий описал встречу так, словно она произошла вчера: «Мы с батькой забегали по перрону, пытаясь узреть Тамочку сквозь его (поезда) закрытые окна. Попытки эти окончились безрезультатно: она, видимо, уже вышла из купе в коридор, дожидаясь очереди вылезать. Решили разделить наши функции и искать её — он налево, я направо от серёдки. Народу была уйма. И пассажиров, и встречающих. Разделились. И тут я, на своем правом конце, услышал какой-то визг и вообще „суматоху“ на батькином левом… Окружённый сочувственно смеющейся толпой, стоял батька, держа на руках Тамочку и целуя её чем и куда попало. Она же, хохоча, отмахивалась и отбрыкивалась, пытаясь одновременно не выпускать из рук чемодан и какую-то кошёлку. Она в те времена весила кило под девяносто, но это его не смущало: он незадолго до этого поднял лошадь из канавы»[41].

В честь Тамочки в Салтыковке был устроен роскошный приём. Подготовка его потребовала немалых усилий. Иван облачился в своё «супершикарное иностранное пальто» и, имитируя иностранца, проник в магазин Инснаба, где за советские рубли приобрёл деликатесы — балык, севрюгу, икру, маслины, пирожные и водку «белая головка». Свой вклад в подготовку пиршества внес Юрий. Он «смотался» на Сухаревскую толкучку («Сушку») и за 50 рублей и старые ботинки купил толстую баранью ногу «у спекулянта ориентального вида». Приготовлена нога была по коронному рецепту Солоневичей: нашпигована чесноком и запечена с картошкой и луком в специальной чугунной кастрюле. Аромат этого изысканного блюда разносился по всей округе. Когда же чугунная крышка была снята, то «аромат буквально взорвался как ручная граната»[42].

Приезд Тамары поставил перед Иваном сложную задачу: как организовать её «переброску» за кордон. Тамара спортом никогда ранее не занималась, но чтобы не быть обузой, начала тренироваться в ходьбе, развивать выносливость. Однажды она преодолела пешком рекордное для себя расстояние в 20 километров. Это был её первый и последний подвиг: на восстановление затраченных сил потребовалась целая неделя. Стало ясно, что она не выдержит трудностей, связанных с нелегальным переходом границы.