Моей единственной и самой дорогой маленькой девочке на свете, зенице моего ока – не одного, а обоих:

Как это чудесно – знать, что моя родная опять повеселела. Маленькая моя, ты не представляешь, каково это, когда долго не вижу тебя. Минуты превращаются в дни, дни – в месяцы, а месяцы – в годы. Из-за того нервного напряжения, от которого я страдаю, – все мои нервы сплошной сгусток напряжения – ты, безусловно, должна простить меня за внезапные вспышки, моя любимая и драгоценная малышка. Это только помутнение рассудка, за которым не стоит никаких серьезных оснований…

Любимая, я не знал, что это будет настолько ужасно. Я слишком легкомысленно отнесся к этому делу. Я напуган, малышка, и ты и только ты в основе всей моей жизни. Я тоскую по тебе. Я готов съесть тебя. Мне нужна только ты – до безумия. Все прочее ничтожно по сравнению с тобой, есть только ты, и ты видишь теперь, как меня накрывает мрак, как я теряю человеческий облик, как брызжет ядом мой язык.

Но, сладкая моя булочка, прости великодушно горемычное смертное создание, которое не в силах думать ни о ком больше – только об этом маленьком нервном комочке, который неустанно печется о моем душевном и физическом благополучии. Дорогая моя, я только что наслаждался лучшим пиршеством со времен, когда бывал в ресторанах, – и все благодаря тебе, дорогая. Цыплята, великолепный кофе, пахта, чудесный хлеб, настоящее масло – роскошь, и это называют тюрьмой, какая чушь, какая ерунда, какая глупость. И все же так оно и есть, и мне нужна только ты, моя дорогая чудесная малышка, ты и только ты. Ты не представляешь, какая это разница – не просто наполнять чрево, но наслаждаться вдобавок осознанием, что пищу принесли твои нежные руки.

Джи Джен, как бы я хотел сжать тебя в объятиях так сильно, так горячо и так нежно, и как невероятно радостно это было бы. Я дрожу от страсти, моя сладкая. Джен, я хочу, чтобы ты была со мной, – и к черту весь мир. Если бы я не верил, что ты, как и я, бесконечно честна и верна, я гораздо больше изумлялся бы лицемерию человеческого разума.

Она всегда прощала его вспыльчивость, но сейчас все изменилось. Он в заключении, а она на свободе, владеет миром, который они вместе создали и до которого он не властен дотянуться. Если узы, соединяющие их, изменятся, это изменит и его, он станет иным, новым, отчаянно желающим вернуть то, что потерял.

Показания Джорджа Л. Винклера

В: Какую должность вы занимали?

О: Федеральный агент Бюро по запрету.

В: Вы слышали, чтобы [Римус] обсуждал отношения, существовавшие между его женой и Франклином Л. Доджем?

О: Да.

В: Как он к этому относился и вел себя, когда говорил о них?

О: Ну, он страшно негодовал, очень огорчался из-за этого.

В: А как он вел себя в тех случаях, когда заходил разговор об этих двоих?

О: Он всегда говорил в очень ласковых выражениях о своей жене, называл ее своей прекрасной Имоджен, а в следующий миг уже мог проклинать ее и грязно ругать.

В: Помнится, сегодня утром вы сказали мне, что когда речь заходила о его жене и Франклине Л. Додже, он вел себя как дикарь?

О: Ну, он метался по комнате…

Поборницы чистоты

Утром 12 марта 1924 года сенаторы и конгрессмены Соединенных Штатов, официальные представители Министерства юстиции, свидетели, зрители и сотня репортеров собрались в здании Сената к началу слушаний дела о должностных нарушениях в Министерстве юстиции, а конкретно – о деятельности генерального прокурора Гарри Догерти. Сам Догерти отказался предстать перед комиссией, утверждая, что ее члены заинтересованы не столько в расследовании нарушений в его ведомстве, сколько в привлечении к судебной ответственности лично его. В качестве подтверждения своего мнения он указывал на председателя комиссии – сенатора Бертона К. Уилера, демократа из Монтаны, которого Догерти однажды уличил в конфликте интересов (впоследствии дело было передано в суд и завершилось оправданием). Догерти вовсе не собирался быть объектом демонстративной мести Уилера и верил, что при поддержке Виллебрандт защитит свое доброе имя, даже если не сохранит должность.

Звездой третьего дня слушаний стал Гастон Минс, партнер Джесса Смита по рэкету и бывший агент Бюро расследований, ожидавший суда по обвинению в нарушении закона Волстеда. Минс явился в мятом льняном костюме и привычном галстуке-бабочке, который маскировал многочисленные складки на шее. Один из зрителей отметил его “отчего-то зловещую отталкивающую улыбку”.

Минс с готовностью говорил о тайных делишках покойного президента Гардинга, но был весьма сдержан, когда речь шла о сборе дани с бутлегеров. Когда его спросили о роли Смита и Догерти, Минс ограничился кратким: “Они были в курсе”.

Уилер уже готов был отпустить Минса, как вдруг поднял руку адвокат Догерти:

– Я бы хотел задать вопрос… Сколько в целом прошло через ваши руки?

Минс надолго замолчал, водя рукой по своему портфелю.

– Не знаю, – проговорил он. – Полагаю, самая крупная сумма, которую я держал в руках за раз, составляла шесть или семь тысяч долларов.

И не в связи с виски, уточнил Минс, а за контрабандой снятый фильм про боксерский матч Джека Демпси.

Из своей камеры в Атланте Римус следил за новостями о выступлении Минса, и с каждым репортажем ярость его все нарастала. Бесстрашный и хитроумный тайный агент вдруг испугался рассказать правду о разрешениях на вывоз виски и деньгах за “крышу”? На очередном свидании он поделился своим разочарованием с Имоджен и поручил ей отправить телеграмму сенатору Уилеру с предложением выслушать бутлегера Джорджа Римуса, отлично знавшего систему “крышевания”, которой руководили Минс и Смит. Телеграмму следовало подписать “Джо Адамс” – в честь второго президента, известного выпивохи, который каждое утро начинал с большой кружки крепкого сидра. Имоджен сделала все, как он велел, и Римус принялся ждать повестки в суд.

Меж тем сбывались предсказания от Виллебрандт. Генеральный прокурор Догерти оставил свой пост 28 марта, и его незамедлительно сменил Харлан Фиск Стоун, глава юридического факультета Колумбийского университета и будущий судья Верховного суда. Не в силах смириться с мыслью, что придется расстаться с политикой, Догерти попытался пробиться в делегаты съезда республиканцев и попросил Виллебрандт поддержать его выдвижение. “В самых душераздирающих выражениях, – писала она родителям, – он умолял меня выступить на женском съезде, чтобы дамы не подумали, будто я его подсидела. У него нет