Тихорецкая толкнула дверь с надписью Кафе и шагнула внутрь. Тень тучи накрыла улицу, на пыльный асфальт упали первые капли. Анастасия уже скрылась в кафе, а над улицей все еще звучал стук ее каблуков. Колоколом надувался, сарафан, качалась коралловая сережка в мочке нежного ушка.

Опер, на счету которого было почти триста задержаний, в нерешительности стоял около двери кафе и ощущал себя школьником, влюбившимся в классную руководительницу. Еще не поздно было пройти мимо… И уже было ощущение, что поздно. Он стоял около двери, и капли дождя падали на него, падали, падали…

…Анастасия сидела за угловым столиком почти пустого кафе. Зверев не сразу увидел ее в полумраке. Он снял очки — стало светлее. Он посмотрел в дальний угол и встретил ироничный и в то же время как бы отсутствующий взгляд серых глаз. На улице сверкнуло, ярко вспыхнула коралловая нить на золотистой коже. Опер пошел на эту вспышку. Колотилось сердце, по щеке стекала дождевая капля.

— Не будете возражать, если я присяду? — спросил Зверев.

Губы кораллового цвета шевельнулись. Возможно, это было: да. Но на улице прокатился гром, и слов Сашка, разумеется, не услышал. Тонко запели хрустальные бокалы на стойке… Возможно, Анастасия сказала: да… Он сел на скрипнувший стул. Кораллы потухли, приблизились Настины глаза.

— Загадочное стало понятно, сомнения рассеялись, неясное и сбивчивое разъяснилось, лучи света проникли во тьму и осветили самые мрачные закоулки человеческой совести, самые печальные факты человеческого падения, — сказала вдруг непонятную фразу судья Анастасия Тихорецкая.

— Я не понял, — сказал он.

— Это цитата, — ответила она, улыбнувшись.

— Цитата?

— Да, Александр Андреич, цитата. Из речи Николая Валериановича Муравьева. Он был обвинителем по делу о «Клубе червонных валетов».

— Извините, но я не слышал…

— Не страшно, это было больше ста лет назад… Так о чем вы хотели со мной поговорить?

Дождь грохотал по жестяному козырьку над входом в кафе. Было сумрачно, сплошная стена дождя стояла за окном. К столику подошла официантка и спасла растерявшегося Зверева — он совершенно не знал, о чем же хотел поговорить с народной судьей Тихорецкой.

— Что будем заказывать? Сашка посмотрел на Анастасию.

— Я хотела мороженого, — произнесли коралловые губы. Вспыхнули бра на стенах зала.

— Может быть, — шампанского? — спросил Зверев, ужасаясь собственной банальности, двусмысленности и пошлости ситуации. Бра светили желтым.

— Может быть, — шевельнулись кораллы. Официантка чиркнула в блокнотике.

— И коньяка, — поставил точку Зверев. Желтый свет, направленный в потолок, стекал по стенам, отбрасывал глубокие тени… как в ТОМ подвале. Губы официантки что-то шептали. Когда она отошла, шаркая по кафелю разношенными туфлями, Анастасия повторила:

— О чем же вы хотели со мной поговорить, Александр?

Непрозвучавшее отчество как будто что-то изменило. Как будто…

— Я хотел рассказать, как было с этим азербайджанцем.

— Я и так знаю.

— Анастасия Михайловна, выслушайте меня, пожалуйста.

— Я слушаю вас.

— Если бы дело касалось только меня, то я не стал бы просить. Но кроме меня могут пострадать еще двое молодых офицеров. А ошибку-то допустил именно я.

— Ошибку? — с деланным удивлением спросила Тихорецкая. — Закон называет это преступлением, товарищ капитан. Вы этого не знали?

— Знал, Анастасия Михайловна.

— И что же вы хотите от меня?

— Я хочу поцеловать тебя. Раздеть. Я хочу трахнуть тебя, Настя, — мог бы сказать Зверев. Он этого не сказал. Он сказал:

— Можно ли что-нибудь сделать, чтобы Кудряшов и Осипов не пострадали?

Тихорецкая расстегнула сумочку и вынула пачку «Мальборо». Зверев вытащил из кармана рубашки спички. Чиркнул. Анастасия неторопливо разминала сигарету. К огоньку она наклонилась только тогда, когда спичка уже почти догорела и обжигала пальцы Зверева.

— А ваша судьба, Александр, вас не волнует? — спросила Тихорецкая, выпуская облачко дыма. Серые глаза смотрели с прищуром.

— Волнует… но за ошибки нужно платить.

— Да, за ошибки платить, разумеется, нужно…

Подошла официантка, принесла заказ.

— За что же мы будем пить, капитан? — спросила Тихорецкая с улыбкой.

— За то, чтобы кончился ливень, — с улыбкой же ответил Зверев.

— Нет, Александр, пусть идет ливень… Я предлагаю выпить за нас.

В серых глазах пряталась усмешка… и еще что-то. Что же ты оробел, опер? С глубоким вздохом встретились бокалы, метнулись пузырьки газа, коралловые губы оставили след на ободке. А ливень за окном принял характер стихийного бедствия… И взгляд серых глаз чужой жены принял характер бедствия. Зверев тонул, захлебывался, задыхался.

…Остро пахло листвой, асфальт был покрыт лужами, садилось солнце. Засоренные водостоки не справлялись, и местами проезжая часть оказалась залита вровень с тротуаром. Звенели на Лиговке трамваи.

— Я могу проводить вас домой, Анастасия Михайловна?

— Настя, — ответила Тихорецкая. — Я думаю, Саша, вы просто обязаны это сделать.

Тихорецкие жили совсем недалеко — в десяти минутах ходьбы.

— Вот мой дом, — сказала она, поглядывая на Сашку сбоку.

— Жаль, что мы так быстро дошли, — ответил Зверев. Всю дорогу он травил ментовские байки. А в голове крутились другие мысли. Греховные мысли. Но вот уже и подъезд… и ничего нет, и быть не может… и нужно прощаться. С чужой женой, без пяти минут генеральшей.

— Ну? — сказала Настя.

— Я… э-э… благодарю вас за…

— Бог мой, Зверев! — воскликнула она. — Ты опер или нет?

— А… я…

— Если сам не знаешь слова, диктую: Настя, пригласи на чашку чаю.

Заколотилось сердце. Неужели возможно?

— Настя, я…

— Он в Москве, в командировке, — Тихорецкая произнесла эти слова негромко, но с откровенным вызовом. Метались в глазах шальные огоньки.

Пока она отпирала один за другим два замка входной двери, Сашка стоял сзади, вдыхал запах ее волос, ее кожи, ее духов. Он вдыхал этот запах и пьянел от него… мальчишка, влюбившийся в классную руководительницу.

Они вошли в просторную прихожую с большим зеркалом и милицейской фуражкой на вешалке. Бесшумно закрылся засов. Настя обернулась к Звереву.

— Тапочки, товарищ капитан, внизу.

Он обнял ее и впился в коралловые губы. Звякнули упавшие ключи, но опер и судья народный не слышали этого звука. Ничего они уже не слышали и не видели. И уже не думали ни о чем…