Порою музыка объемлет дух, как море:

О бледная звезда,

Под черной крышей туч, в эфирных бездн просторе,

К тебе я рвусь тогда;

И грудь и легкие крепчают в яром споре,

И, парус свой вия,

По бешеным хребтам померкнувшего моря

Взбирается ладья.

Трепещет грудь моя, полна безумной страстью,

И вихрь меня влечет над гибельною пастью,

Но вдруг затихнет все —

И вот над пропастью бездонной и зеркальной

Опять колеблет дух спокойный и печальный

Отчаянье свое!

Когда в давящей тьме ночей,

Христа заветы исполняя,

Твой прах под грудою камней

Зароет в грязь душа святая,

Лишь хор стыдливых звезд сомкнет

Отягощенные ресницы —

Паук тенета развернет

Среди щелей твоей гробницы,

Клубок змеенышей родить

Вползет змея, волк будет выть

Над головою нечестивой;

Твой гроб сберет ночных воров

И рой колдуний похотливый

С толпой развратных стариков.

На оголенный лоб чудовища-скелета

Корона страшная, как в карнавал, надета;

На остове-коне он мчится, горяча

Коня свирепого без шпор и без бича,

Растет, весь бешеной обрызганный слюною,

Апокалипсиса виденьем предо мною;

Вот он проносится в пространствах без конца;

Безбрежность попрана пятою мертвеца,

И молнией меча скелет грозит сердито

Толпам, поверженным у конского копыта;

Как принц, обшаривший чертог со всех сторон,

Скача по кладбищу, несется мимо он;

А вкруг — безбрежные и сумрачные своды,

Где спят все древние, все новые народы.

Я вырою себе глубокий, черный ров,

Чтоб в недра тучные и полные улиток

Упасть, на дне стихий найти последний кров

И кости простереть, изнывшие от пыток.

Я ни одной слезы у мира не просил,

Я проклял кладбища, отвергнул завещанья;

И сам я воронов на тризну пригласил,

Чтоб остов смрадный им предать на растерзанье.

О вы, безглазые, безухие друзья,

О черви! К вам пришел мертвец веселый, я;

О вы, философы, сыны земного тленья!

Ползите ж сквозь меня без муки сожаленья;

Иль пытки новые возможны для того,

Кто — труп меж трупами, в ком все давно мертво?

О злая Ненависть, ты — бочка Данаид[72],

Куда могучими и красными руками

Без счета ведрами всечасно Месть спешит

Влить кровь и реки слез, пролитых мертвецами;

Но тайно Демоном проделана дыра,

Откуда льются кровь и пот тысячелетий,

И вновь живут тела, истлевшие вчера,

И расточают вновь их кровь твои же плети.

Ты — горький пьяница под кровлей кабака,

Чья жажда лишь растет от каждого глотка

И множит головы свои, как гидра Лерны[73].

— Но счастлив пьяница, его сразит вино.

Тебе же, Ненависть, о горе, не дано

Забыться под столом в углу глухой таверны.

Как в ночи зимние и горько и отрадно

В огонь мигающий впереть усталый взгляд,

Колоколов трезвон сквозь мглу внимая жадно,

Забытых призраков будя далекий ряд.

Блажен ты, колокол, когда гортанью грозной

И неслабеющей сквозь сумрак и туман

Далеко разнесен твой крик религиозный,

Когда ты бодрствуешь, как добрый ветеран!

И ты, мой дух, разбит; когда ж, изныв от скуки,

Ты в холод сумрака пошлешь ночные звуки,

Вдруг зычный голос твой слабеет, изменив;

Так в груде мертвых тел повергнутый в сраженьи,

Хрипя, бросает нам отчаянный призыв,

Не в силах двинуться в безмерном напряженьи.

Вот всякой жизни враг заклятый, Плювиоз[74]

На бледных жителей кладбища холод черный

Из урны щедро льет, и вот волной тлетворной

Уничтожение в предместьях разлилось.

Неугомонный кот, весь тощий, шелудивый,

К подстилке тянется; под кровлей чердака

Поэта бродит дух забытый, сиротливый:

Как зыбкой тени плач, тиха его тоска.

Рыдает колокол, дымящие поленья

Часам простуженным чуть вторят фистулой[75];

Весь день за картами, где слышен запах тленья —

Наследье жалкое давнишней водяной —

Валет и дама пик с тоскою сожаленья

О мертвой их любви болтают меж собой.