Четыре ведущих актера репетировали уже почти пятьдесят пять минут. Де Вилль практически предоставил их самим себе: его тяжелое лягушачье лицо не выражало ничего, кроме угрюмой подавленности. Вероятно, он злился из-за того, что его оторвали от послеобеденного сна ради очередной морской прогулки, поэтому и не встретил с восторгом предложение Клариссы устроить финальный прогон всех сцен с ее участием в костюмах. Айво взглянул на часы. Он начинал скучать, как и предполагал, но не желал тратить силы на то, чтобы сдвинуться с места. Он посмотрел в сторону, на лицо Корделии, повернутое к сцене, с волевым, но все же изящным подбородком, на ее прекрасную шею и подумал, что два года назад бился бы в агонии из-за нее, строил хитрые планы, чтобы затащить ее в постель до конца уик-энда, и переживал бы, что может потерпеть неудачу. Он вспомнил о былом скорее с отвращением, чем с отстраненным удивлением, недоумевая, как можно было тратить столько времени и сил на столь обыденные развлечения лишь ради того, чтобы развеять скуку. Сопутствующие этому проблемы уж точно не уравновешивались полученным удовлетворением. А страсть была куда слабее потребности доказать себе, что он все еще привлекателен. В конце концов, что бы он получил, разделив с ней постель, кроме пары лишних очков своему эго? И в рейтинге приятных моментов уик-энда это удовольствие заняло бы чуть более высокое место, чем хорошая еда и питье и остроумные разговоры после ужина. Он всегда стремился к тому, чтобы его интрижки подразумевали исключительно цивилизованный и ни к чему не обязывающий обмен удовольствиями. А они, напротив, заканчивались склоками, обвинениями, грязью и ненавистью. С Клариссой все было так же, только склоки отличались особой яростью, а ненависть длилась дольше. Но ведь с ней он сам допустил ошибку – позволил себе увлечься. С Клариссой, по крайней мере первые полгода, когда они наставляли рога отцу Саймона, он познал муки радости и неопределенность любви.

Он заставил себя вернуться к постановке. Шла вторая сцена третьего акта. Кларисса, облаченная в широкий, отороченный кружевом халат, сидела у зеркала, а позади в ожидании застыла Кариола с расческой в руке. Туалетный столик, как и прочий реквизит, был подлинным, и его позаимствовали, как он подозревал, из замка. В постановке пьесы в тысяча восемьсот девяностых годах было много преимуществ. Актеры выступали под аккомпанемент музыкальной шкатулки, которая стояла на туалетном столике и проигрывала попурри из шотландских песен. Вероятно, ее тоже позаимствовали из викторианской коллекции Эмброуза, но он решил, что идея принадлежала Клариссе. Начало сцены им удалось. Он уже и забыл, насколько красивой может быть Кларисса, какой магнетизм излучает ее высокий, немного резкий голос, с какой грацией она жестикулирует и двигается. Конечно, она не могла сравниться с Сазман или Миррен, но ей вполне удавалось изображать нечто вроде страстного эротического напряжения, ранимости и безумия женщины, поглощенной любовью. И это его отнюдь не удивляло: именно эту роль она так часто играла в реальной жизни. Однако сам факт, что она смогла воспылать страстью к исполнителю главной роли, который представил Антонио английским сельским джентльменом, склонным к самым разным грехам, уже доказывал, что она действительно хорошая актриса. А вот Кариола оказалась ужасна: нервная и испуганная, она носилась по сцене в чепце с оборками, как субретка во французской комедии. Когда она в третий раз запнулась, де Вилль нетерпеливо выкрикнул:

– Вам нужно запомнить всего три строки. Бог в помощь! И прекратите стесняться. Вы же играете не в мюзикле «Нет-нет, Нанетта»! Ладно. Начинаем заново с начала сцены.

Кларисса запротестовала:

– Но нам нужна скорость, легкость. Я потеряю запал, если мы вернемся назад.

Он повторил:

– Играем сцену с самого начала.

Кларисса поколебалась, пожала плечами, потом умолкла. Актеры украдкой переглядывались, переминались с ноги на ногу, ждали. Айво вновь заинтересовался происходящим. «Она теряет контроль. А в ее случае это почти равносильно тому, чтобы выйти из себя», – подумал он.

Вдруг Кларисса взяла музыкальную шкатулку и с силой захлопнула крышку. Звук был резким, как выстрел. Мелодия смолкла. Последовала мертвая тишина – казалось, все актеры затаили дыхание, – и Кларисса вышла под огни рампы.

– Эта чертова шкатулка действует мне на нервы. Если для этой сцены требуется фоновая музыка, Эмброуз, несомненно, найдет что-то более подходящее, чем эти дурацкие шотландские песенки. Они сводят меня с ума. Одному Богу известно, как они повлияют на публику.

Эмброуз отозвался с задних рядов. Айво удивился, услышав его голос, и задумался, как долго он там просидел.

– Это была ваша идея, насколько я помню.

– Я всего лишь хотела музыкальную шкатулку, а не чертово попурри из шотландских песен. И что, нас обязательно должен кто-то смотреть? Корделия, вам нечем больше заняться? Видит Бог, мы достаточно вам платим. Толли, а вы могли бы помочь погладить костюмы, если не собираетесь весь день просиживать здесь штаны.

Девушка встала. Даже в полумраке Айво заметил, как покраснела ее шея и приоткрылся рот. Она, видимо, хотела возразить, но потом решительно сомкнула губы. Несмотря на открытый, почти осуждающий взгляд, сбивающую с толку честность и напускную деловитость, в душе она была чувствительна как ребенок. Его охватил гнев, настолько сильный, что затмил все остальные чувства. И он обрадовался, что все еще может испытывать такие эмоции. С трудом поднявшись и понимая, что все взоры обращены на него, он спокойно произнес:

– Мы с мисс Грей прогуляемся. Пока что выступление не особенно радовало зрительский глаз, к тому же воздух на улице будет свежее.

Когда они вышли под молчаливыми взглядами труппы, Корделия сказала:

– Спасибо, мистер Найтли[19].

Он улыбнулся и внезапно почувствовал себя удивительно хорошо, во всем теле появилась какая-то непостижимая легкость.

– Боюсь, в моем теперешнем положении танцор из меня никудышный, и если бы мне пришлось выбирать для вас роль в «Эмме», уж конечно, вы не стали бы бедной Харриет. Вы должны простить Клариссу. Она всегда грубит, когда нервничает.

– Быть может, у нее действительно есть такая проблема, но я считаю, это ее не оправдывает.

– А у меня публичная грубость провоцирует детские выпады, которые приносят удовлетворение лишь в ту секунду, когда я высказываюсь. Она извинится самым милым образом, когда вы окажетесь наедине, – добавил он.

– В этом я уверена. – Она вдруг повернулась к нему и улыбнулась. – Я бы с удовольствием прогулялась, если вас это не слишком утомит.

Он подумал, что она единственный человек на острове, который мог сказать это, не смутив и не разозлив его, и спросил:

– Как насчет пляжа?