Князь Адам Вишневецкий мог шутить столько, сколько ему было угодно. Но для Григория Отрепьева наступило самое главное время, когда пути назад уже не было, а чтобы двигаться вперед, надо было постоянно подтверждать свою версию. Адам Вишневецкий не слишком годился на роль того, кто помог бы вернуть престол «Дмитрию». И здесь случай привел самозванца в дом князя Константина Вишневецкого в Заложцах, а затем и в дом его тестя, сандомирского воеводы Юрия Мнишка, в Лашках Мурованых. Год 1603-й свел их всех вместе: Лжедмитрия, князей Вишневецких и Мнишков.

Состоявшаяся в начале этого года свадьба князя Константина Вишневецкого с Урсулой Мнишек (сестрой будущей русской царицы Марины Мнишек) сама по себе не имела бы никакого значения в русской истории, если бы не знакомство молодоженов с «Дмитрием». Князь Константин Вишневецкий представлял старшую ветвь рода князей Вишневецких (он был и по возрасту чуть старше князя Адама). К тому же новый родственник Мнишков был католиком, и уже по одной этой причине его слова становились более весомыми для короля Сигизмунда III.

О чем просил князя Константина названный Дмитрий, нетрудно догадаться. Ему нужна была помощь в призыве на службу запорожских казаков. Однако князья Вишневецкие не могли действовать сами, без одобрения короля. Уже при первой встрече с князем Адамом Вишневецким «наследник» московского престола заговорил о получении необходимой ему поддержки со стороны короля Сигизмунда III. Лжедмитрию нужны были казаки, но и казакам нужен был предводитель. Казаки сопротивлялись любой попытке их организовать, заставить действовать в «государственных» интересах; они уходили в походы в Валахию, Крым или Московское государство, создавая постоянное напряжение на границах Речи Посполитой. А потом требовали жалованья, самовольно налагая дань на местное население, беря его в «приставство» с целью получения денег и пропитания. Попытки привлечь запорожцев для ведения военных действий в Инфлянтах не принесли желаемого результата, — к великому неудовольствию короля Сигизмунда III, казаки провалили шведский поход.

Двенадцатого декабря 1603 года король Сигизмунд III запретил своим универсалом набор новых казаков, а также продажу в Запорожскую Сечь селитры, пороха и олова — то есть всего того, что могло использоваться для стрельбы из пушек, дабы предотвратить «своволенство» (емкое слово, происходящее от польского «swawoleństwo» и обозначавшее своевольство и самоуправство) казаков и разбойных людей, называвшихся их именем60. В чем оно проявлялось, исчерпывающе выразил понятными без перевода словами автор «Баркулабовской летописи»: «своволенство: што хто хочет, то броит». Посланцы короля ездили на Украйну и в другие литовские земли, предупреждая дальнейшие казачьи грабежи: «На тот же час был выеждый от его крол[евское] милости и от панов и рад, напоминал, грозил козаком, иж бы они никоторого кгвалту в месте, по селах не чинили»61. Королевские указы распространялись и в приграничных землях с Московским государством, где упомянутый универсал переписал агент Бориса Годунова. В этих условиях попытки Лжедмитрия агитировать самостоятельно и привлекать к себе запорожских казаков не могли иметь никакого успеха. Хотя поездки к нему запорожских и донских казаков и какие-то разговоры о будущем походе в Москву уже начались.

Король Сигизмунд III еще не определил своего отношения к «московскому человеку, назвавшемуся сыном Ивана Грозного». Он тщетно ожидал приезда в Краков князя Адама Вишневецкого, но того постигла какая-то болезнь (возможно, дипломатического характера). Сигизмунд III писал канцлеру Яну Замойскому в 1604 году, что получил «лист» от князя Адама Вишневецкого, извещавшего его о своей болезни и об отсылке по этой причине «москвитина, князика» с его двоюродным братом князем Константином Вишневецким62. Продолжал король советоваться и с нунцием Рангони, а также своими канцлерами и сенаторами. Большая игра вокруг имени Дмитрия только-только начинала разворачиваться, и, к прискорбию самозванца, он был в ней всего лишь пешкой.

Обретя в лице князя Константина Вишневецкого более высокого покровителя, Лжедмитрий зимой 1603/04 года впервые попал в дом Мнишков и в замок в Самборе. Там московский «царевич» стал гостем тестя князя Константина Вишневецкого — сандомирского воеводы и сенатора Речи Посполитой Юрия Мнишка. Тогда же он должен был впервые увидеть Марину Мнишек, если их встреча не состоялась еще раньше в имении князей Вишневецких… Но что романтического, кроме возможных мечтаний 15-летней девушки и 22-летнего молодого человека, могло там происходить? «Спрашивается, однако — чувствовала ли она сама к своему избраннику ту таинственную симпатию, которая служит залогом счастья? — задавался вопросом о. Павел Пирлинг, думая о переживаниях Марины Мнишек в те самборские дни. — Или же прельстил юную польку блеск царской короны? Марина никому не открыла своей девической тайны; таким образом, каждый волен думать о ней, что угодно»63.

Конечно, появление необычного гостя привлекло внимание всех членов семьи Мнишков. Но только отец Марины принимал решение о возможной свадьбе дочери с московским «царевичем». У самого же «Дмитрия» пока что не было никаких прав, в том числе и права думать о воеводской дочери как своей невесте до достижения им московского престола. Тайна чувств Марины Мнишек должна остаться нераскрытой, дочь сандомирского воеводы была лишь ведома обстоятельствами. Расчеты на этот брак можно предполагать и со стороны Юрия Мнишка, и со стороны Дмитрия. Мысль о дочери воеводы как будущей московской царице все-таки надолго овладела самозванцем. Когда он станет царем, то будет добиваться исполнения своего желания вопреки очень многим обстоятельствам. Словом, намерения Дмитрия были «серьезные», однако он всегда должен был помнить, что ценою согласия на его брак с Мариной была московская корона. Пока же московскому «царевичу» предстояло продолжить обучение, которым занялся пробощ (настоятель и глава коллегии духовных лиц) самборского костела монахов-бернардинцев Франтишек Помасский. И неожиданно новый ученик стал делать большие успехи в стремлении к католичеству.

Католическому священнику удалось подготовить московского прозелита к смене веры, но не удалось разобраться в его душе. Лжедмитрий показывал, что готов на все, — но соблюдая осторожность. Традиционные для православных сомнения «о происхождении Святого Духа» не только от Бога Отца, но «и от Сына» (то есть споры о «филиокве»), о «власти папы» обсуждались им еще в Кракове64. Однако, чтобы достичь желаемого, ему придется целовать руки короля, сменить веру и обещать в приданое полцарства, которого у него пока что не было.

Играя на чужих слабостях и интересах, «царевич» прошел еще часть пути к власти — от Самбора до Кракова, куда князь Константин Вишневецкий и Юрий Мнишек привезли его в начале марта 1604 года. Пребывание Лжедмитрия в Кракове началось с банкета, устроенного воеводой Юрием Мнишком для сенаторов, находившихся при королевском дворе.

Покровитель «царевича» хорошо знал как действовать. На его настойчивое приглашение откликнулся нунций Клавдий Рангони, запомнивший свое первое знакомство с «Дмитрием», когда тот «сидел почти инкогнито за отдельным столом, но в той же комнате, с некоторыми лицами»65. Ближайшие королевские советники могли дать благоприятный отзыв, и путь в Вавельский замок оказался открыт. 15 марта 1604 года состоялась тайная аудиенция Лжедмитрия у короля Сигизмунда III, с рассказа о которой начата эта книга. На встрече у короля присутствовали советники — епископы Петр Тылицкий (впоследствии подканцлер), Симон Рудницкий, а также коронный маршалок Сигизмунд Мышковский вместе с великим писарем литовским Гаврилой Войной.