Война окончилась, а с ней не только постоянная угроза гибели, но и вольное солдатское житье. Вступила в свои права и армейская дисциплина. Мы жили на берегу Эльбы в деревянных бараках, где до нас жили иностранные рабочие. Колючую проволоку и вышки убрали, бараки покрасили в бледно-зеленый цвет, дорожки посыпали песком, устроили площадку для волейбола, и два пленных немца под веселым наблюдением начальника клуба написали плакат: “Каждый воин Красной армии должен стать физкультурником!” Предполагалось, что спорт отвлечет воинов Красной армии от нежелательного общения с гражданским населением, принимавшего порой совсем не безобидные формы.

Смелянский появился в расположении роты поздно вечером, незадолго до отбоя. Я сидел в комнатке старшины и играл с ним в шахматы.

Смелянский потрогал винтовки и автоматы, стоявшие в пирамиде, прошелся вдоль коек, проверяя заправку, сделал несколько замечаний старшине.

– Проводи меня, – сказал он, и мы вышли из барака.

Мы шли по пустынной улочке немецкого городка, которого война почти не коснулась. Чуть слышно пробили часы на ратуше. До дома, где жил Смелянский, было недалеко, всего два квартала, но мы прошли мимо и спустились к понтонному мосту. Всю дорогу Смелянский молчал.

На мосту он остановился и спрыгнул вниз, в понтон. Громыхнуло железо. Я спрыгнул за ним, и снова понтон отозвался металлическим гулом. Вода внизу была гладкая, блестящая, казалась густой.

– Боится она, – сказал Смелянский, глядя на воду.

– Боится? Кто? Клава? Боится чего? – Я тоже смотрел вниз, на воду, и ждал объяснения.

Он долго не отвечал.

– Почему она боится? – спросил он после долгого молчания и обернулся ко мне. – Почему?

Действительно, почему она боится? Сомнения быть не могло – боится проверки… Потому что, кроме проверки, ничего ей не угрожало. Я вспомнил, как она ответила мне, когда я расспрашивал ее о бомбежке Дрездена. Страшно, сказала она. И сейчас ей страшно? Но ведь это не одно и то же.

– Наверно, боится потерять тебя… боится, что ты встретишь другую… – предположил я.

– Нет. Она знает, что другой не будет, – сказал он с мальчишеской уверенностью.

– Да… понимаю…

– Она что-то скрывает от меня, – сказал он вдруг резко.

– Скрывает? Думаешь, кто-нибудь был у нее до тебя? Немец?

– Нет. Это исключено, – сказал он неохотно. – До меня у нее никого не было.

Я повеселел.

– Глупости, ничего она от тебя не скрывает.

– Не знаю… – угрюмо произнес Смелянский. – Ничего не знаю. Утром еще головой мог за нее ручаться, а сейчас… Ну чего ей бояться, если за ней никакой вины нет? А?

– Ты рассказал ей о разговоре с Моховым?

– Рассказал. Она заплакала, прижалась ко мне и говорит: “Мне страшно, Сашенька… ” Страшно…

Он замолчал. Его мучило это слово. На мгновение и я подумал, что ничего-то мы о ней, в сущности, не знаем, действительно – ничего. И кто может сказать с уверенностью, что ей нечего опасаться? Подумал и сразу отбросил эту мысль.

Я попытался было рассеять сомнения Смелянского, но понял, что сомнения эти слишком глубоко засели в нем. Мохов все-таки своего добился. Мне стало грустно.

Проехал грузовик, настил под ним выгибался, кряхтел, понтоны зашлепали по воде, и она оказалась не такой густой и блестящей, а обыкновенной, черной.

Смелянский курил. Папироса вспыхивала в темноте, огонек описывал полукруг – туда и обратно… туда и обратно… Смелянский молчал и думал. Потом бросил папиросу, огонек описал дугу, упал в воду, неслышно шепнул что-то и погас. Смелянский вспрыгнул на настил и зашагал к берегу. Я последовал за ним. Он шел быстро, не оглядываясь, будто забыл обо мне. Я не стал его догонять.

Через два дня провожали Клаву. Лагерь для перемещенных лиц находился в соседнем городе, километрах в семи, и мы отправились туда на знаменитой радзивилловской коляске. Правил Комаров, мы втроем сидели сзади. Предложив мне ехать с ними, Смелянский сослался на желание Клавы, но я почувствовал, что ему и самому хотелось, чтобы я поехал, боялся остаться с Клавой один на один в решающие минуты. Клава сидела между нами и держала его за руку. Комаров рассказывал какие-то невероятные истории про одесского бандита по кличке Хаим Пароход, а Клава, прижимаясь к Смелянскому, смеялась, поглядывая на него, показывая ему тем самым, что она не боится и верит, что все будет хорошо.

Мы ехали по мощеному шоссе, обсаженному яблонями, и множество почти зрелых, налившихся плодов выглядывали из-под листьев. Кое-где под деревьями валялись упавшие яблоки.

Я видел эту дорогу весной. Она была забита автомобилями и повозками, велосипедами и ручными тележками. Люди ехали, шли, тащились к переправе с флажками на рулях велосипедов, на поклаже повозок, просто в руках – французскими, польскими, бельгийскими, английскими, югославскими, советскими… Могучий парень с густой русой бородой проехал на мощном першероне, обнимая сидевшую перед ним девушку и размахивая флагом Канады. Среди этого великого переселения легко угадывались немцы. Они не улыбались, хотя и не выглядели уж слишком удрученными, как полагалось бы побежденным. Но чувствовалась в них некая отрешенность, это был не их праздник.

Лагерь располагался на окраине в мрачноватом трехэтажном здании гимназии, окруженном старинным парком. За чугунной узорчатой оградой прогуливались, лежали на траве, сидели на скамейках те, кто официально назывался перемещенными лицами, а попросту – люди, попавшие в плен, угнанные на работу в Германию. Специальные проверочные комиссии должны были выяснить, нет ли среди них предателей, шпионов, немецких прихвостней, – война есть война. А остальные – домой. Но мне что-то не верилось, что эти самые “прихвостни” и прочие предатели не найдут способа оказаться подальше от бдительного ока проверяющих. Да и, судя по смеху, доносившемуся до нас, по оживлению гулявших по дорожкам людей, немецкие прихвостни среди них вряд ли были.

Не знаю, как представляла себе Клава этот лагерь, когда говорила Смелянскому, что ей страшно, но сейчас она повеселела. Все выглядело совсем не страшно.

Мы с Комаровым отошли в сторонку и отвернулись, чтобы дать им попрощаться. Потом Клава подошла к нам, поцеловала меня в щеку, пожала руку Комарову и, еще раз улыбнувшись Смелянскому, взяла чемоданчик и прошла мимо часового в ворота. На какое-то время она исчезла в проходной, пристроенной к воротам. Потом появилась с другой стороны и, помахав нам рукой, быстро пошла по широкой дорожке мимо сплошного ряда розовых кустов.

– Езжайте! – сказал Смелянский, глядя ей вслед. – Я пешком дойду.

Комаров помялся, переступил с ноги на ногу, вздохнул.

– Езжайте! – резко повторил Смелянский и, отвернувшись, стал смотреть через узоры ограды в ту сторону, куда ушла Клава.

Комаров, кряхтя и вздыхая, забрался на сиденье пролетки.