После ленча они иногда ехали дальше: их целью было обследовать весь берег; домой они возвращались обычно около четырех, пили чай, иногда спали. Они не спеша приходили к открытию бара, выпивали что-нибудь и оставались там, пока не проголодаются. Потом наступало время их простой трапезы и вечернего рисования и чтения. Спать они ложились, когда чувствовали усталость, обычно до одиннадцати. Любовью занимались каждый день, почти рефлекторно. В холодной, как мраморный саркофаг, постели они, ежась, обнимали друг друга, чтобы согреться, и возбуждались одновременно и мгновенно. Ласки их были такими же простыми и целесообразными, как все в доме — без любовной игры, экспериментов или продления оргазма, и через несколько минут после него оба засыпали.

На краю деревни было заросшее неровное футбольное поле, за ним — ржавый контейнер, куда вся деревня выбрасывала свой «грубый» мусор — так он именовался в надписи на стенке. Имелись в виду газеты, коробки, жестянки и бутылки — все то, с чем земля не могла справиться. Весь остальной мусор, как объяснила им хозяйка, начальница почты, следовало закапывать. Для этого в сарайчике у задней двери есть лопата, и она, хозяйка, будет очень признательна, если они будут зарывать эти отходы не ближе, чем в двадцати ярдах от дома. На третий день их пребывания на острове Хоуп вызвалась вынести на помойку «грубый» мусор, если Джон займется пищевыми отходами.

Дул резкий бриз, мелкий дождь сеялся на капюшон ее ветровки, но серые облака бежали по небу быстро, и в разрывах между ними Хоуп видела пятна неожиданной, резкой синевы. Тело у нее одеревенело от езды на велосипеде, и, выбросив мусор, она пару раз обежала неторопливой трусцой футбольное поле, чтобы расслабиться. Остров был плоский, асфальт на дорогах — хороший. Мешал или помогал велосипедисту только ветер.

Шесть мальчиков в спортивных костюмах выскочили из здания школы и начали бесцельно гонять слишком большой футбольный мяч, перекрикиваясь пронзительными сердитыми голосами. Их молоденькая учительница, явно равнодушная к правилам этой мужской игры, остановилась, пригнувшись, у футбольных ворот, пытаясь защититься от ветра, чтобы закурить сигарету. Пробегая мимо, Хоуп улыбнулась ей, она бодро и с готовностью откликнулась: «Доброе утро». Они видели друг друга в «Повелителе островов» вчера, и, без сомнения, им предстояло видеться там же на протяжении всего отпуска. Хоуп посмотрела на маленьких, спотыкающихся, неловких мальчиков с красными мокрыми носами и разбитыми коленками и заторопилась обратно к Джону.

В доме его не оказалось, она решила поискать его, вышла на задний двор, бугристый и не засаженный, с зарослями ежевики и крапивы, и двинулась в сторону обломков того, что, по-видимому, прежде было деревянной уборной возле полуразрушенной, сложенной без раствора каменной ограды. За ней тянулась поросшая вереском коса — крайний мыс бухты, а дальше холодным блеском сверкал на солнце Атлантический океан.

Джона она увидела за оградой: без пиджака, по пояс в свежевырытой яме, он продолжал копать. Он был так поглощен этим занятием, что не заметил приближения Хоуп. Он оглянулся, услышав ее смех.

— О господи, Джон, у тебя всего-то пакет цыплячьих костей и картофельных очистков, ты же не гроб закапываешь.

Он оглядел, словно в первый раз, эту непомерной глубины яму. Вид у него стал озадаченный и слегка удивленный.

Он вылез, по лицу у него блуждала улыбка.

— Я увлекся. — Тут он отбросил лопату. — Погоди. Я должен… Я должен кое-что записать. — Он бросился в дом. Хоуп пошарила в карманах его пиджака, висящего на дверной петле бывшей уборной, достала пачку сигарет, закурила. Лучи солнца, прежде освещавшие море, падали теперь на сушу и грели ей лицо, а она сидела на камне и смотрела на яму, которую вырыл Джон. Влажная торфяная почва цветом и плотностью напоминала сильно пропитанный ромом, густо замешанный на патоке шоколадный кекс. Лопата была чистой, ее острый край серебрился от многолетнего трения, потемневший от старости черенок тускло поблескивал.

Она докурила сигарету и собралась идти искать Джона, но тут он вернулся. Брови у него были нахмурены. Он взял в руки лопату и уставился на нее, точно в ней таился ответ на мучивший его вопрос. Потом выбросил пакет отходов в яму и начал засыпать ее землей.

— Случилось что-то необычайное, — проговорил он, не отрываясь от работы. — Я начал копать яму. И тут в моем сознании… — Он помолчал. — Я начал размышлять. — Лицо у него вдруг скривилось. — И я кое до чего додумался, пока рыл. Понял то, над чем много лет ломал голову. Потому мне и понадобилось записать.

— Что именно?

— Уравнение. — Он начал было ей что-то объяснять, но она его остановила.

Он уложил поверх раскопанной почвы квадраты дерна и утоптал их.

— Совершенная фантастика, — сказал он. — То, как все это было.

В тот вечер после обеда Джон вместо чтения сидел за столом и работал, методично покрывая страницы ее альбома для рисования закорючками математических формул. На следующий день он не пересказывал ей новый детектив: он ничего не прочел вечером, но был в таком восторге от вчерашних достижений, что голый проплавал в море целых полторы минуты. Она закутала его в полотенце, а потом в одеяло, которое на пикниках служило им подстилкой, смеясь над зрелищем, которое он являл собой, когда вышел из воды, совершенно белый от шока и холода, и на согнутых ногах, в раскорячку заторопился к ней по пляжу.

— Холодно, — прохрипел он, дрожа, как отбойный молоток. — Хрен знает, до чего холодно. — Тут он тоже рассмеялся оглушительным, утробным смехом, словно затрубил в тромбон. Он никогда — на памяти Хоуп — так не смеялся. Ей было странно слышать этот гулкий и звонкий хохот, исполненный безудержного ликования.

На следующее утро, когда они собирались в дорогу, Хоуп увидела, что он привязывает лопату к раме своего велосипеда.

— О'кей, — сказала она. — Что происходит?

— Хочу поставить эксперимент, — он улыбнулся ей. — Посмотреть, может, это опять сработает.

Итак, Хоуп сидела и рисовала, пока Джон рыл яму. Это был квадрат со стороной в пять футов, и за два часа методичной, с редкими передышками работы он углубился в землю футов на пять. Первый длительный перерыв он сделал на ленч.

— Ну и как дела? — спросила Хоуп.

— Пока ничего нового. — Вид у него был слегка расстроенный.

— Озарение нельзя вызвать искусственно, да еще таким способом, — резонно заметила Хоуп. — Я уверена, что Архимед после своей «эврики» не начал принимать ванну по несколько раз в день.

— Ты права, — сказал он. — Может быть… Но все это определенно было связано именно с процессом рытья. Усилие. Сама логика действий. Смещение пластов… От этого у меня в голове что-то прояснилось. — Он протянул руку за бутербродом. — После еды попробую еще раз.

Он снова взялся за свое. Хоуп смотрела, как он увеличивал яму, отрезал куски дерна, аккуратно их складывал, вонзал лопату в почву, отделял пласт земли и выкидывал ее наверх, на влажную горку. В его работе было что-то, само по себе приносящее удовлетворение, даже ей, со стороны, это было понятно: простые, но требующие усилий действия, которые сразу дают видимый результат. Яма становилась все глубже. Хоуп ушла погулять.