знакомиться, хотя у меня было такое ощущение, что мы уже знакомы, — так много слышала о нем от Бориса, от Вали Берестова, которые называли его не иначе, как Эммочка Мандель или, уж совсем по-свойски, — Эмка. Знала строчки его стихов. («А кони все скачут и скачут, а избы горят и горят…» Или: «Высшая верность поэта — верность себе самому!») Знала, что все в него влюбляются. И женщины, и мужчины.

У Вали Берестова, умевшего удивительно точно пародировать, был устный рассказ об одном народном поэте, который не мог без умиления говорить об Эммочке. Народному поэту нравилось в Эммочке все. Я, не надеясь на память, приведу лишь пару фраз. Валечка эту сценку делал блестяще.

Расплываясь в нежной улыбке, поэт говорил: «Мой сын… он джигит… он скачет на коне… когда… он… увидел… Эммочку… он… сказал: какой… смешной… дядя…»

Кто-то из знакомых заболел, и народный поэт, узнав, чем, сказал со слезами умиления: «У… Эммочки… тоже… была… грыжа…»

Знала и любимое ругательство Эммочки — «подонок», тоже со слов Вали.

Борис Балтер перестроил свой дом на модный манер, сняв все перегородки, так что уединиться можно было только в кухне. Как-то так получилось, что мы с Эммой оказались вдвоем именно на кухне и, сидя за маленьким столом, беседовали. Я, конечно, не став исключением, сразу влюбилась в этого «смешного дядю». Ничего смешного в нем, конечно, не было, просто детская улыбка в сочетании с ярким умом и дарованием производила чарующее впечатление. Русский интеллигент, вынужденный (как мы тогда думали, навсегда) покинуть родину. Вот таким я его и запомнила.

Однако судьба свела нас на чужбине, кажется, дважды. Один раз — в Париже. Год 1983-й. Мы с Борей были там два месяца. Уже не помню, как Борис и Эммочка сговорились увидеться, но свидание состоялось. Про мужчин — не говорю, они старые знакомые, но ведь я знала его всего один день, а встретились словно родные.

Наум Коржавин навестил нас в Комаровке весной 2000 года.

И снова, несмотря на годы, которые никого из нас не украсили, я не могу наглядеться на Эммочку. Мужчины беседуют на разные умные темы, читают друг другу стихи, а я сижу, подпершись, и не свожу с Эммочки глаз. Хочется кормить его, ухаживать за ним, подкладывать особенно вкусный кусочек. Поэты обменялись поэтическими сборниками. Борис подарил свои «Заходерзости», Наум Коржавин — «Время дано», сборник стихов и поэм с посвящением, написанным словно бы детским почерком:

«Дорогому Боре Заходеру с любовью и восхищением.

И Галочке — с подобными же чувствами.

Н. Коржавин. 20 апреля 2000 г. Москва (и Комаровка)».

Сохранились фотографии этого дня.

Вечером, вспоминая визит, я задала мужу вопрос: «Боря, скажи мне, в чем тайна обаяния Эммочки? Ну, допустим, тогда, четверть с лишним века назад, мы были молоды, он мог мне понравиться как мужчина, но теперь, постаревший, почти слепой, с палочкой, почему он мне все так же нравится?»

Боря на секунду задумался и ответил: «Ты любишь детей, ты вечная мальчишница, — так вот, Эммочка — ребенок. Даже и не ребенок — он эмбрион».

Тебе слышно?

Входя в нашу гостиную, Боря как-то особенно внимательно присматривался к тому углу, где недавно была печка. «Здесь должен стоять рояль», — сказал он однажды. Я, по правде говоря, тоже присматривалась к этому местечку, представляя именно здесь уютный мягкий уголок с диваном и креслами. Однако, приняв решение, Борис никогда не откладывал его исполнение. Он тут же поехал в комиссионный магазин и отыскал «нечто», как и при покупке дома, — с двумя «не»: недорогой и неплохой. Это была первая крупная покупка в дом. В тот же день рояль — очень старый «Беккер» на толстых ножках, который стоил всего 80 рублей, — занял свое достойное место в гостиной. (Столь малая цена рояля объяснялась очень большим его размером.) А я навсегда рассталась с мечтой о мягком уютном уголке в гостиной. Кстати, вскоре произошла покупка старинного письменного стола из красного дерева, правда, уже за 83 рубля. (И опять же — небольшая цена объяснялась большим размером.)

Настройщик привел рояль в порядок, похвалил инструмент, и Борис с наслаждением прикоснулся к клавишам.

Оказалось, Боря хорошо играет. Как почти всякий ребенок из интеллигентной семьи, он получил домашнее музыкальное образование. Единственное, что помешало ему стать настоящим музыкантом, — слишком восторженное отношение преподавательницы музыки к его способностям, чего она не сумела скрыть от мальчика.

А он, посчитав, что с него достаточно способностей, перестал серьезно относиться к музыкальным урокам.

Среди скромного приданого мужа была целая кипа нот: три тома фортепьянных сонат Бетховена; шесть томов Шопена — прелюдии, экспромты, ноктюрны, полонезы, вальсы и мазурки; пара томов Баха, Григ и другие композиторы. Чаще всего он играл Шопена и Бетховена.

Помнится, в то лето (это был 1969 год), когда наш друг Берестов покупал дачу, да и позднее, приезжали известные пианисты Елена Сорокина и Александр Бахчиев (Лиля и Алик, как их называли в домашнем кругу).

Однажды они приехали сразу после своего концерта, и, чтобы отдохнуть, Алик попросил дать ему домашнюю обувь. Я предложила настоящие лапти, и он надел их не без удовольствия. Алик в смокинге и лаптях и Лиля в вечернем платье в четыре руки исполнили фантазию Шуберта фа минор, которую они недавно подготовили и которая, как прокомментировала Лиля, долгое время не вызывала у исполнителей и публики должного интереса. Это был незабываемый концерт. За роялем — красивая пара. Открытое окно в сад, аромат сирени, соловей, возбужденный музыкой, пытающийся соперничать с пианистами (а может, и наоборот)…

…Удивительно, как жизнь закольцовывает события.

Когда я описывала последний эпизод, тщетно пытаясь вспомнить название музыкального произведения Шуберта, то собралась позвонить Бахчиевым, чтобы напомнили. Именно в этот момент раздался звонок: Лиля пригласила меня на концерт 29 марта 2002 года в музей имени М. И. Глинки, где они будут исполнять ту самую фа-минорную фантазию Шуберта, прозвучавшую в нашем доме 33 года назад.

И вот я — теперь одна — слушаю эту прекрасную, удивительную музыку. За роялем все тот же (даже, может быть, в более элегантном возрасте) «золотой дуэт». Только Алик не в лаптях…

И теперь я иначе воспринимаю эту прощальную музыку — завещание молодого Шуберта, умершего в 31 год. Музыкальный роман. Мне неловко, но слезы катятся неудержимо. Передо мной проходит чужая жизнь, но она и Борина, и моя — одновременно. Жизнь еще живого человека…

…Довольно скоро Борис почувствовал, что старый «Беккер» слишком часто нуждается в настройке и отсутствие двойной