Ни вопрос о смене имени, ни проверка его финансового состояния не нарушили безмятежности Андреаса Гюллестада – во всяком случае, так мне показалось. Он говорил по-прежнему спокойно и иронично. Однако хладнокровие изменило ему, как только я спросил, от чего умер его отец.

– Надеюсь, вы понимаете, что для меня эта тема по-прежнему очень болезненна, и я бы предпочел не вдаваться в подробности, – сдержанно ответил он.

Некоторое время мы молча пили чай; наконец хозяин дома подался вперед и заговорил:

– Как вам, возможно, уже известно, мой отец был очень состоятельным фермером, уважаемым человеком, хорошо известным за пределами своего прихода. Я был его единственным сыном. Ни у кого не было лучшего отца, и все детство он оставался моим кумиром. В тридцатых годах всем жилось трудно; многие обеднели даже у нас, в Оппланне, но я никогда не видел, чтобы кто-нибудь покидал ферму отца с пустыми руками. Он охотно помогал соседям и знакомым. Теперь я считаю детство лучшим временем в своей жизни. – Он ненадолго опустил голову и сжал губы. – Когда мне исполнилось двенадцать лет, началась война. В апреле сорокового, после вторжения немцев, отец защищал короля и правительство; когда страна была оккупирована, он сразу же занял ведущий пост в Сопротивлении нашего округа. И вот, представьте себе, двенадцатого января 1941 года, в мой тринадцатый день рождения, к нам в дом явились пятеро немецких солдат. Они увели отца. Арест отца стал страшным ударом для всех нас, но, наверное, хуже всех пришлось мне, младшему, ведь я восхищался отцом больше всех на свете. Возможно, вам это покажется странным, но в тот день я лучше всего запомнил самого молодого из тех пятерых солдат. Он был всего лет на пять или шесть старше меня; похоже, происходящее нравилось ему не больше, чем мне. Он прошептал, что, может быть, скоро все выяснится и отец вернется домой. Но этого не произошло. В тот день я видел своего любимого отца в последний раз. Его увели, а через неделю расстреляли. В тот день, когда немцы расстреляли отца, закончилось мое детство, и я потерял веру в человечество.

Андреас Гюллестад замолчал и долго сидел, погруженный в собственные мысли. Потом возобновил рассказ:

– Потеря отца в годы войны стала для меня, возможно, не такой трагедией, как для многих других. В конце концов, он оставил нам деньги, лес и землю, поэтому мы почти не знали тягот, а наши соседи трогательно сочувствовали и поддерживали нас. Вскоре после освобождения, в сорок пятом году, нас пригласили на открытие памятника отцу. Но поверьте, не всегда легко быть сыном памятника. Иногда мне кажется, что я так и не оправился после удара. Мой отец был великим человеком, самым надежным и сильным… в детстве я и помыслить не мог о том, что когда-нибудь потеряю его. Я хорошо учился в школе и успешно сдал выпускные экзамены, но потом так и не решил, чем же мне заняться. Я жил в своем мире и старался понять, какую бы стезю выбрал для меня отец. А мать чахла от горя; вскоре она заболела и умерла. После несчастного случая я стал инвалидом, но, к сожалению, и долгие годы до происшествия моя жизнь висела на волоске. Надеюсь, теперь вы поймете, почему я стараюсь как можно реже возвращаться в родные края. Я ведь прекрасно понимаю: наши соседи рассчитывали, что единственный сын Ханса Стурскуга добьется в жизни чего-то большего… – Он допил чай. – Вот почему после несчастного случая я решил сменить имя и с таким трудом вспоминаю об отце и о войне. Все люди разные. Некоторым проще делиться своими горестями, а для меня откровенность лишь все усугубляет.

Выходя из его квартиры, я снова вспомнил Патрицию и ее термин «люди-мухи». Он подходил и к Андреасу Гюллестаду. Старая душевная рана, вызванная смертью отца, до сих пор причиняла ему больше боли, чем физические травмы после дорожно-транспортного происшествия. Впрочем, мои наблюдения не были связаны с убийством – во всяком случае, так мне казалось тогда.

7

7 апреля 1968 года, в воскресенье, около семи вечера, под конец рабочего дня я позвонил Патриции из своего кабинета и вкратце рассказал о том, что мне удалось узнать. Наш разговор затянулся. Патриция забросала меня вопросами, особенно когда речь зашла об отношениях Кристиана Лунда и Сары Сундквист. Впрочем, через полчаса мы с Патрицией решили, что на сегодня достаточно. Вывод можно было сделать только один: дело все больше запутывается, а число подозреваемых растет. Конрада Енсена уже нельзя считать единственным потенциальным убийцей. На это место претендует не только Кристиан Лунд, но и Сара Сундквист и Даррел Уильямс. С остальными тоже не все гладко: жена сторожа обманула следствие, получила взятку и, как выяснилось, у нее много тяжелых воспоминаний о войне – как и у Андреаса Гюллестада.

Под конец Патриция попросила меня держать ее в курсе, если всплывут какие-то новые сведения. Я согласился и поехал домой в глубокой задумчивости. Так закончился четвертый день расследования.

1

Понедельник, 8 апреля 1968 года, начался для меня с телефонного звонка в Центральную больницу Осло. Если я хочу поговорить с Антоном Хансеном, ответили там, мне лучше поторопиться. Я попросил передать Хансену, что навещу его в течение дня.

На утро у меня была намечена беседа со студентом-историком Бьёрном Эриком Свеннсеном. Мне не пришлось долго ждать его. Без двадцати пяти девять он уже постучал в мой кабинет и принялся пространно извиняться за то, что не приехал раньше – опоздал автобус. Я понял, что передо мной именно Бьёрн Эрик Свеннсен, студент-историк, как только он показался в дверях. Его тощая фигура, очки на цепочке на шее и непременный рюкзак, а также стрижка «под битла» и значки против войны во Вьетнаме и в поддержку Социалистической народной партии служили настоящими «верительными грамотами», по которым можно было без труда опознать студентов. Рукопожатие его оказалось крепким. Он оживленно заговорил, как только в разговоре всплыло имя Харальда Олесена.

Рассказ о знакомстве Бьёрна Эрика Свеннсена с Харальдом Олесеном оказался простым и достойным доверия. Три года назад он начал писать диссертацию о связях движения Сопротивления с коммунистами; проработав с год, он решил связаться с несколькими центральными фигурами Отечественного фронта. Задача оказалась не совсем простой: Еспер Кристофер Харальдсен и некоторые другие лидеры разговаривали высокомерно и от интервью отказались. Зато Харальд Олесен тут же согласился встретиться, и, несмотря на разницу в возрасте и политических взглядах, они прекрасно поладили. Свеннсен объяснял их дружбу тем, что Олесен отличался недюжинным умом. Он поспешил добавить: возможно, дело было также и в том, что у самого Олесена не было детей, а овдовев, он почувствовал себя еще более одиноким. Под влиянием Олесена Свеннсену пришлось во многом пересмотреть положения своей диссертации, но, по его словам, она от этого только выиграла. Харальд Олесен прочел черновой вариант с большим интересом. Позже Бьёрн Эрик Свеннсен предложил написать его биографию, и Олесен сразу же согласился. Сейчас его диссертацию вот уже четыре месяца изучает экзаменационный совет, но Свеннсен настолько впечатлился, что уже приступил к работе над книгой.

Я попросил вкратце рассказать о деятельности Харальда Олесена в годы войны, и Свеннсен тут же прочел мне мини-лекцию. Участие Олесена в войне представляло особый интерес не в последнюю очередь потому, что его ни в чем не подозревали, несмотря на значительную и сложную роль. Какое-то время он был одним из лидеров Отечественного фронта, организовывал диверсии и кампании гражданского неповиновения, и сам перевозил беженцев через границу. Однако самым крупным открытием стала его деятельность в конце войны и в первые послевоенные годы. В тесном сотрудничестве с американскими агентами в Норвегии Олесен собирал информацию о норвежских коммунистах, которая позже очутилась в архивах ЦРУ. Следовательно, Олесен был не только видным деятелем Сопротивления, но и играл важную роль в сотрудничестве Норвегии и США после войны.