такой наглости, а потом вдруг рассмеялась, словно серебряные бубенцы зазвенели. Покачала она головой, пальчиком погрозила и пропала, как будто и не было её. Только отзвук серебристого нездешнего смеха долго ещё эхом раздавался у меня в ушах.

Что мне какой-то жалкий людской король, раз я прогнала своею волей властительницу Сида26! Так я думала той ночью и с тем вернулась в свой шатёр, гордясь, что сумела дать отпор той, пред кем некогда склонялась в страхе и почтении.

А наутро, когда должен был мой верный Киган протрубить подъём, ни один из наших воинов не сумел пошевелить ни рукой, ни ногой. Конечно же, в таком виде они ни то что сражаться, даже встать не могли! И, конечно же, мой недостойный бывший супруг, увидев такое их положение, поспешил им воспользоваться. Увы, друзья мои, то была не битва, а позорная резня беззащитных! Многие десятки храбрых воинов были в то утро перебиты, сотни захвачены в плен, а сама я вынуждена была бежать, позабыв гордость и достоинство, дабы не оказаться в руках изменника Энгуса и избегнуть участи худшей, чем смерть.

А? Как это мне удалось? Ох, милый, не думаешь ли ты, что зря я столько времени и сил отдала изучению магической науки?

Знания, которыми овладела я за долгие годы давали власть не только врачевать и разрушать, с их помощью можно было сделать многое, например, переменить облик одного человека на вид другого, так, что даже родные мать с отцом не распознают подмены. Не самое сложное колдовство, но требует известного мастерства, а ещё крови, как и большинство действительно сильных чар. Но уж крови-то в тот миг вокруг было довольно…

Так что, когда стало ясно наше отчаянное положение, лучшее, что я смогла придумать, это призвать в свой шатёр мачеху и сотворить нужные чары. А после, смирив отвращение, обменялась с ней одеждой и оставила смиренную старуху восседающей на мягких шкурах в моём обличии и с чашей моего любимого вина. Там её вскоре и нашли прислужники короля.

Сама же я, в неприглядном облике мачехи, поспешила выбраться из лагеря, примкнув к перепуганной толпе того сброда, что всегда налипает, будто грязь на колёса, ко всякому обозу. Так я бежала в страхе и позоре, пока бесславные мясники на службе короля творили своё беззаконие, убивая верных моих сторонников, безоружных и беспомощных. Так потеряла я разом и власть, и силу, и богатство, и положение, сделавшись снова грязной безумной нищенкой, в единый миг по воле бессердечной Королевы Фей вернувшись туда, откуда начинала.

Горечь унижения затмила все иные чувства и я, верно, не вынесла бы такой боли, не будь у меня последней соломинки, что помогла мне не утонуть в этом омуте – надежды. Да ещё обязанности спасти того, кто спас некогда меня. Шаг за шагом заставляла я себя тащиться по грязной дороге, и все силы мои были сосредоточены на том, чтобы оказаться как можно скорее вне досягаемости Энгуса и его приспешников. При себе же, кроме вонючего тряпья на теле, имела я лишь отцовский нож за поясом да громадную плетёную корзину на спине, что под самую крышку заполнена была всяким старьём, обрезками кожи, битыми горшками и прочей дрянью, но на дне содержала единственное сокровище, дорогое моему сердцу. И мысль о том, что мне удалось спасти его, всякий раз вливала в моё исполненное отчаяния сердце глоток радости, хоть и сгибалась спина моя под непосильной тяжестью ноши.

Шла я долго, пока не свернула уже в сумерках на едва различимую тропку, что вывела меня к древнему всеми позабытому святилищу, скрытому в густой роще от посторонних глаз и потому до тех пор уцелевшему. Эти древние камни дали мне приют и передышку, в которой я отчаянно нуждалась. Там я смогла, наконец, опустить свою корзину наземь и выкинуть из неё нечистый хлам, под которым всё это время надёжно укрыт был мой верный Киган, столь же недвижный и беспомощный, как и прочие воины в разгромленном лагере.

Три ночи и два долгих дня скрывались мы среди мшистых камней под сенью могучих дубов, и каждый миг этих дней и ночей я посвятила попыткам снять с рыжего страдальца злые чары, но всё тщетно. О, как же проклинала бессердечную Королеву Фей! Но не меньше кляла я и свою собственную глупость, свою самонадеянность и неосторожность, что привели сотни верных мне людей к столь печальному итогу! Страдания собственного тела, которое ныло и болело от долгого пути и непомерного груза, казались мне всего лишь лёгкими укорами, тогда как я заслуживала, и я была в том уверена, самой суровой порки. Горе, унижение, стыд, вина и злость смешались в сердце моём в ядовитое зелье, заставлявшее меня, не смыкая глаз, искать, собирать, перетирать нужные травы да коренья, шептать заклинания, чертить магические знаки, снова и снова окрашивать их собственной кровью и снова шептать тайные слова над бессильным телом того, кто ещё недавно мог играючи смять в руке добрый шлем, удержать в узде дикого жеребца и одним ударом снести головы двум противникам.

Но что бы я не делала, толку не было.

Хуже всего было то, что Киган терял надежду. Поначалу, ещё в лагере, когда я укладывала его в корзину да прятала под слоем сора, он горячился и протестовал, убеждал меня, что стоит оставить его в покое, как он тут же стряхнёт наваждение и возьмётся за меч. Потом стал возмущаться, что его берётся выручать слабая женщина, будь она хоть трижды могущественной колдуньей. Всю дорогу бубнил сквозь прутья о недостойном своём спасении, о том, как предпочёл бы погибнуть в бою от руки доброго соперника, в крайнем случае разделить судьбу своих воинов и умереть от чужого клинка у стен вражеской крепости, лишь бы только не от позорной немощи. Когда же вновь увидел над собою звёздное небо, принялся храбриться да рассуждать, как славно будет вскоре снова сесть на коня, метнуть в цель тяжёлое копьё и обнять свою милую ведьму.

Но то было в первую ночь. К полудню же второго дня Киган раскис, как хлебный мякиш в молоке. Отказался от скудной еды, что мне удалось раздобыть в роще и даже от воды, только глядел в одну точку невидящим взглядом и невесёлые его мысли блуждали где-то далеко. Наконец, когда первая звезда показалась на небосклоне, а я в отчаянии поняла своё бессилие перед чарами Королевы-из-под-Холма, рыжий заговорил вновь, обратившись ко мне с просьбой, и слова