Потом под окнами появилась Ленка. Она радостно улыбалась мне снизу. Говорила, что до их редакции пули не долетают. Уже год она работала в газете у Симона Соловейчика. Так получилось, что сначала туда пошла я. Он хотел делать газету не о нуждах учителей, а такую, которая поднимала бы уровень самих педагогов при помощи философии и литературы.

Денег, чтобы платить зарплату, в редакции почти не было. Все работали за идею. Находилась она в небольших комнатках старого двухэтажного домика на Маросейке. Соловейчик назначил меня заместителем главного редактора. У меня в подчинении оказалось несколько молодых людей. Редактировать и руководить я не умела, а кроме того, у меня не было никакого опыта. Впрочем, как и у Ленки. Но, когда меня брали на работу, я предложила ей пойти вместе со мной. Мы договорились, что, если что, она меня «прикроет», чтобы мне было не так стыдно, когда меня разоблачат. Она умела редактировать, и у нее с младенчества был явный вкус к этому делу. В детстве она брала журнал «Мурзилка» и красным карандашом вычеркивала из журнала целые фразы и предложения, казавшиеся ей неудачными. Видимо, в нее это вошло с молоком матери. Я привела ее к главному редактору, сказав ему, что работать могу только с Ленкой, потому что она помогала мне всегда и во всем, и т. д. Он странно посмотрел на меня, но почему-то согласился и взял ее. Спустя некоторое время он признался, что во время той нашей встречи решил, что я ненормальная. Ведь он пригласил меня своим заместителем, а я ему привела какую-то подругу. Но виду не подал. Как я и предчувствовала, через полгода мне пришлось позорно бежать, потому что я не выдерживала каток газетной жизни. Работа в школе отнимала много сил, а Ленка постепенно становилась правой рукой Соловейчика.

В больнице я встретила страшные октябрьские дни 1993 года. Изо всех сил я пыталась услышать радио, которое стояло на посту у медсестры в коридоре, понять, что происходит в городе, но была мгновенно изгнана назад в палату. Наутро у меня вызвали роды. Ребенок, который появился, был абсолютной копией моего сына. Через день мне сказали, что он умер. Я почему-то знала это заранее и ни на что не рассчитывала. Сама эта больница была зловещей. Еще через день я ушла оттуда под расписку. В городе уже все поменялось. Петр, не понявший ничего, что со мной приключилось, тут же потащил меня смотреть на дымящийся Белый дом. Я смотрела с моста на черные расплывшиеся подпалины на его фасаде и чувствовала себя такой же простреленной насквозь. Я еле дошла до дома, задыхаясь на ходу. С каждым днем становилось все хуже. Я лежала и думала про то, что если из отца пришлось убрать всю старую кровь и поменять на новую, то мой случай был еще горше. Из меня оказалась выкачана душа. Врачи не находили причин моего умирания. Тогда я пошла в церковь. Но священники были в своем суетном общении с клиром, и у меня не хватало сил даже на то, чтобы обратить на себя внимание.

Я сидела тихо в углу с опущенной головой и непонятно чего ждала.

Передо мной стояла та самая церковь Владимира в Старых Садах, обломки которой несколько лет сияли нам в юные годы из окна черной лестницы Исторички. Под разбитой церковью, от которой сохранилась высившаяся белой свечой старая колокольня, был склад библиотеки. Теперь прямо от Солянки на холме виднелась хорошо отреставрированная церковь XV века. С трудом поднимаясь в гору, по ступенькам я зашла в полупустой храм. Шла утренняя служба. Священник с замкнутым и строгим лицом принимал несколько исповедующихся. Когда очередь дошла до меня, я сказала только то, что со мной случилось месяц назад. Больше ничего. У меня не было ни слов, ни сил для моей истории. Он взял меня за локоть и отвел в сторону.

– Я буду тебя отчитывать! – с внезапно появившейся теплотой в голосе сказал он и куда-то исчез. Я смотрела по сторонам, узнавая и одновременно не узнавая ту печальную декорацию, в которой в начале 80-х годов была вынуждена провести несколько дней. Тогда тут загорелся книжный склад. Нас вместе с бравыми пожарными, которые загасили, а фактически залили книги толстым слоем пены, кинули на разбор погибшего фонда. Мы стояли на старых церковных ступенях цепочкой и передавали друг другу книги, которые потом относили в бомбоубежище, находившееся тут же поблизости. Мы смеялись, осматривали непонятные фолианты и надеялись, что что-то спасем. Через три дня мне и моей старшей напарнице было дано указание спуститься в убежище и начать отбор книг для реставрации.

И тогда я стала что-то понимать. Мы сидели с ней вдвоем под светом тусклой лампочки, а вокруг возвышались груды полусожженных мокрых книг, и нам предлагалось решить, кому из них жить, а кому погибать. Мне было чуть больше двадцати лет. Моя взрослая напарница истерически смеялась и твердила, что нас выбрали на должность палачей.

– Я привыкла спасать книги! Я не желаю решать, какой из них жить, а какую уничтожать!

Первую же книгу, которую мы открыли, украшал экслибрис «Из библиотеки III рейха». Это были старые немецкие издания с гравюрами, напечатанные готическим шрифтом. Потом появились книги из коллекции Щукина. Все они были старые и явно редкие. Затем нам крикнули в окошко, чтобы мы не очень-то тянули, потому что большую часть уже везут на свалку. И еще нам крикнули, что обо всем, что мы тут видим, мы должны молчать.

Моя умная напарница впадала то в черную меланхолию, то в истерику. Я же ясно увидела лицо моего государства, которое нам с Ленкой казалось вполне еще исправимо – но вот сейчас оно уничтожит, не подавившись, эти книги, потому что, как нам объяснили, на реставрацию денег почти нет, а там наверху – не должны узнать, что что-то горело. Потом это государство съест и нас, потому что мы свидетели их тайны о складировании в разрушенной церкви ценных книг.

Я вырвала несколько гравюр из книг, которые подлежали уничтожению, и засунула их под свитер, приложив к животу.

– Это воровство, – отрезала моя подруга по несчастью.

– Это спасение, – ответила я.

Мы посвятили не один час разговорам про то, что в данном случае может быть преступлением, а что нет. Но это было абсолютно бесполезно. Потому что в тот самый момент наши тетки – заметали следы. Во дворе жгли каталог всей коллекции, которая хранилась в остатках церкви.

Когда мы вышли с красными глазами на свет, нам бодро сказали:

– Не забудьте всем говорить, что горела макулатура.

Эти картины пронеслись передо мной, пока я ждала священника. Он вышел с какой-то книгой, дал мне в руки бумагу с молитвой и долго читал что-то над моей головой.

– Посмотри, у нас новый учитель, – сказала директорша, когда я, наконец, вернулась на работу. – Он такой необычный!

У нас было много мужчин-учителей, и они сменялись с огромной быстротой. Зачем мне было смотреть на нового?

Оказалось, что это был первый учитель, который профессионально умел учить детей. Всех это ужасно смешило. Мы были свободные художники, общающиеся с детьми на особом языке педагогического искусства. Другой вопрос, что иногда этот диалог прерывался и начиналось нечто непотребное. Учитель литературы мог съездить обидчику-ученику по физиономии, а ученик приковать учителя наручниками к ручке двери. Все это порой напоминало перформанс с участием взрослых и детей.