Той весной 1915 года дешифровщики в Комнате 40 оттачивали свои навыки, радуясь и немного поражаясь тому факту, что германский флот до сих пор не пересмотрел свои кодировочные книги. “Тайну” все так же надежно хранили, продолжая с ее помощью раскрывать планы германских субмарин.

К концу апреля, когда капитан Тернер готовил “Лузитанию” к отплытию, назначенному на 1 мая, Комнате 40 стало известно о новом всплеске активности субмарин. Из перехваченных сообщений следовало, что в пятницу 30 апреля четыре субмарины вышли со своих баз. В ответ на это начальник штаба Чучело Оливер послал Джеллико, находившемуся в Скапа-Флоу, срочное, совершенно секретное донесение. “Вчера из Гельголанда отплыли четыре субмарины”, – говорилось там; дальше были указаны их предполагаемые места назначения. “Делают, похоже, добрые 12 узлов. Какие бы шаги вы ни предпринимали, не открывайте источник сведений”210. Через несколько часов до Комнаты 40 дошли новости о том, что отплыли еще две субмарины, на этот раз – с базы в Эмдене, на германском побережье Северного моря. Одна из них была U-20 Швигера. Учитывая, что германский флот, как правило, не посылал в Северное море или Атлантику более двух субмарин одновременно, это было невероятное событие. Дешифровщикам из Комнаты 40 не составило труда следить за U-20 на протяжении первого дня плавания или около того: радист Швигера четырнадцать раз за двадцать четыре часа передал координаты судна.

Сотрудникам Комнаты 40 не надо было далеко ходить за объяснением этого нового, опасного выступления германских субмарин. Оказывается, таким образом германский флот ответил на уловку, придуманную начальником разведки Холлом. Ведь Моргун сам применял на практике принцип, который считал одним из важнейших в своем деле: “мистифицировать и вводить в заблуждение неприятеля”211.

К субботе 1 мая жара спала. Утро было холодное, небо серое. В такую погоду пассажирам “Кунарда”, прибывавшим на пирс 54, легче было перевозить свой багаж, ведь теперь они могли попросту надеть свои тяжелые пальто, а не нести их перекинутыми через руку вместе с остальными вещами: тростями, зонтами, саквояжами, свертками, книжками и младенцами – все это можно было увидеть на тротуаре у вокзала, а тем временем с Одиннадцатой авеню выруливали длинные черные таксомоторы и останавливались у бордюра. Большие сумки ехали на полу у ног шоферов, из автомобилей их вытаскивали коренастые, сильные с виду мужчины в открытых куртках и форменных кепках с козырьком.

Все снималось на пленку киноаппаратом, установленным перед самым входом в вокзал212. Перед его объективом проходили пассажиры: мужчины в пальто, федорах и фетровых шляпах с полями, загнутыми спереди книзу; женщины в больших шляпах с нашитыми на них ворохами цветов; дети, укутанные, словно едут в Арктику, – одному из них низко на уши натянули вязаную шапочку. То и дело в объективе неожиданно появлялось крупным планом чье-нибудь лицо с тем выражением, что всегда бывает у путешественников во все времена: строгое, сосредоточенное лицо человека, который пытается расплатиться с шофером и удерживать трость и перчатки – пустые пальцы перчаток изгибаются, напоминая коровье вымя, – но при этом еще и следить за тем, как чемодан и сундук скрываются в глубине вокзала “Кунарда”.

За зданием вокзала высоко над причалом вздымался корпус “Лузитании” – черная стена из стали с заклепками. Корабль казался несокрушимым – настолько, насколько это можно было себе представить, даже в то столетие, когда люди обладали столь богатым воображением и так искренне верили в размах и в открытия.

Вспыхнули топки – это кочегары разводили пары перед отплытием, – из труб в туманное небо вырывались жгуты серого дыма.

Среди пассажиров, как всегда, были знаменитости, и их прибытие вызывало оживление среди тысяч провожающих, родственников и зевак, собравшихся на причале перед отплытием корабля. Отдавая дань традиции, “Кунард” построил для зрителей трибуны, которые были, как всегда, заполнены; оттуда виден был не только корабль, но и часть Нижнего Манхэттена, причалы и суда по обоим берегам Гудзона. Немного севернее находились пирсы компании “Уайт стар”, к одному из которых тремя годами раньше, с точностью до нескольких недель, должен был пристать “Титаник”. Интерес, который проявляли зрители к “Лузитании” и ее пассажирам, был острее обычного – не зря тем утром в городских газетах появилось объявление германского посольства.

Вот прибыл Чарльз Фромэн213, театральный импресарио, который сделал звезду из Этель Барримор и привез в Америку пьесу “Питер Пен”; в той постановке Мод Адамс была одета в тунику с лесным мотивом, украшенную широким воротником, – именно таким запечатлелся образ мальчика в воображении зрителей всего мира. Среди других постановок Фромэна был спектакль “Шерлок Холмс”, где заглавную роль играл Уильям Жиллетт, в шляпе с двумя козырьками и с пенковой трубкой. Фромэн, одетый в синий двубортный костюм, шел с тросточкой, заметно хромая. На борт поднялась также его приятельница Маргерит Люсиль Жоливе, двадцатипятилетняя актриса, известная под сценическим именем Рита Жоливе. Она уже успела выступить в Лондоне в шекспировских пьесах, в том числе в роли Джульетты, и сыграть в нескольких фильмах, снятых в Италии, однако по-прежнему была лишь начинающей звездой. Впрочем, Фромэну она нравилась, и его интерес, по сути, обеспечил ей бурный успех. Сейчас она ехала в Европу – сниматься еще в нескольких итальянских фильмах.

Прибыл к отплытию и Джордж Кесслер214, богатый виноторговец, известный всему миру “король шампанского”. С бородой, в очках, напоминавший некоего венского психоаналитика, он прославился своими продуманными до мелочей вечеринками, которые называли “чудны́ми обедами”. Наиболее знаменитым был “Вечер гондол”, устроенный им в 1905 году в лондонском “Савое”, когда двор отеля наполнили водой, всех нарядили в венецианские костюмы, а обед гостям подавали на борту огромной гондолы. На случай, если этого окажется недостаточно, он устроил так, чтобы именинный пирог – пяти футов высотой – ввезли на спине слоненка.

Самой блестящей светской фигурой – с ним не мог сравниться никто из пассажиров – был Альфред Гвинн Вандербильт I, сын и главный наследник Корнелиуса, после смерти которого в 1899 году Альфред разбогател. Он имел репутацию гуляки, был высок и худощав, с темными глазами и волосами, любил дорогие костюмы. На борту ему были рады, особенно женщины, несмотря на то что он был женат и успел побывать героем скандальной истории. Первая его жена, Эллен Френч, разошлась с ним в 1908 году, обвинив его, как писала газета “Нью-Йорк таймс”, в “неподобающем поведении с неизвестной женщиной”215 в собственном приватном вагоне поезда. Женщина оказалась Мэри Руис, женой кубинского дипломата. Скандал довел Руис до самоубийства. Вандербильт женился снова, на этот раз на Маргарет Эмерсон, наследнице немалого состояния, сделанного на ужасном питании американцев и его последствиях для желудка, – это были деньги компании “Бромо-Зельцер”. На борту ее не было. Помимо прочего, Вандербильт принадлежал к группе, которую одна миннесотская газета прозвала “Чудом уцелевшие”216, – он и другие счастливчики, в их числе – Теодор Драйзер, Гульельмо Маркони и Дж. П. Морган, планировали отплыть на “Титанике”, но по той или иной причине передумали. Стоит ли говорить, что путешествовал Вандербильт со всей роскошью, в одном из имевшихся на “Лузитании” “номеров с салоном”. Своего камердинера он поместил через две комнаты по коридору, во внутренней каюте, где не было ни иллюминатора, ни ванной. За оба билета Вандербильт заплатил наличными 1001 доллар и 50 центов, что по нынешнему курсу доллара соответствует 22 тысячам.