— В Горном Алтае, на границе с Китаем. Самая дальняя горная застава. Оттуда, видишь ли, сюда перебросили. На усиление, что ли. Вроде как бы на повышение.

— Похоже на то. Там вы, кажется, были заместителем начальника заставы, а здесь — начальник. Наверняка этим летом получите капитана, а может, звание вам уже присвоили, к отходу корабля.

Загревский задумчиво помолчал. Он не скрывал, что давно ждет повышения в звании, но именно поэтому всякий разговор в командирской среде по поводу званий решительно пресекал.

— Возможно, теперь парад этот уже засекретили? — наверное, только потому и вернулся он к событиям в Бресте, чтобы не продолжать разговор о чинах.

— Как его засекретишь, если в нем принимали участие сотни наших бойцов, а свидетелями стали тысячи горожан?

— У нас засекретить могут все, что угодно, — проворчал старший лейтенант. — Не только городу, всей стране прикажут — и будет молчать. Однако вернемся к этому полярному германцу.

— Факт его появления в дневнике происшествий мы, конечно же, должны отметить. Но уверен, что наши о его полете должны были знать. Откуда он мог взлететь? С территории Норвегии, так ведь?

— Со Шпицбергена, например. С палубы корабля, а то и с по-верхности моря, где его дозаправили с подошедшего корабля. Это не так уж важно. Куда важнее знать, что ему здесь понадобилось? Что он здесь разведывал? Пытался выяснить, имеется ли на острове наш гарнизон?

— И конструкция у него странная, — заметил старшина, нервно прохаживаясь по мансарде начзаставы.

— Значит, так, сразу уточняю: это был германский гидросамолет, сварганенный в виде лодки. Такой самолет может садиться на воду и взлетать с неё. Если бы на нем не было колесного шасси, это была бы летающая лодка, их так и называют. Но у него ведь было шасси? Так ведь?

— Было, кажется… — неуверенно подтвердил старший лейтенант, не очень-то понимая, какое это имеет сейчас значение.

Старшина же истолковал это по-своему: при виде неожиданного «небесного визитера» старший лейтенант настолько растерялся, что попросту не обратил внимания на такую мелочь.

— А ты что скажешь, ефрейтор? — повернулся Ордаш лицом к тунгусу.

— Так точно, была колеса, товарищ старшина, — подтянулся тот. — Сам видел, однако.

— Вот именно, на этом гидросамолете было шасси, а такую летающую лодку называют «самолетом-амфибией». Он намного опаснее самолета-лодки, поскольку спокойно может садиться и на аэродромную полосу, и просто на твердый грунт. Но бывает еще один вид летающей лодки — когда вместо шасси установлены поплавки, чтобы самолет мог долго и надежно удерживаться на поверхности воды. Вообще-то, самолет-лодка легко может притаиться где-нибудь посреди туманного моря, поскольку из-за волн его трудно заметить; или в какой-то бухточке. А затем подняться в воздух и атаковать судно настолько быстро и неожиданно, что на нем вряд ли успеют объявить тревогу.

— Откуда только ты все это знаешь, старшина?! — искренне удивился Загревский.

— Как же не знать, господа? — четко ответил Ордаш, уже сидя в старинном кожаном кресле и натягивая на ногу сапог. — Служил-то я, выпускник мореходного училища, в морских погранвойсках. На сторожевике. И когда в сороковом наши войска мирно, по договору, входили в Бессарабию, мы все же, на всякий случай, прикрывали их с моря. И конвоировали наши военные караваны, которые шли к Дунаю, а затем, уже по одному из дунайских русел, поднимались к Вилковому, Килие, Измаилу и Рени — есть там такие города портовые.

— Наслышаны, — молвил старший лейтенант, мечтательно запрокинув голову. При упоминании о любом из южных городов он всегда готов был впасть в романтические бредни любителя дальних странствий.

— Конечно, боевых действий там не было. Но такой вот «гусятник», кстати, германский, а не румынский, появлялся поблизости, над румынскими речными берегами, десятки раз. Причем пару раз провокационно пролетал над самим караваном, и даже крыльями помахивал, как делал это сегодня, уходя от острова. Нагло так помахивал, точно зная, что у нас есть приказ: огня ни в коем случае не открывать. Даже… — старшина выдержал паузу и взглянул, сначала на начальника заставы, затем на каптерщика, — ответного. Поди потом докажи, что огонь этот был всего лишь ответный!

— Это уж точно, — вздохнул Загревский.

Правда, германцы тоже воздерживались, очевидно, потому, что имели точно такой же приказ. Вот только их приказ не запрещал им наглеть и откровенно провоцировать нас, в то время как нам было велено ни в коем случае не предпринимать ничего такого, что можно было бы истолковывать как провокацию. Разницу улавливаете? Хотя германцы понимали, что хлопцы мы нервные, на приказ можем положить и со второго выстрела разнести их «морскую летающую крепость» в щепки.

— Значит, в любом случае мы правы, что огня не открывали, — утвердился в своей правоте Загревский. — Вижу, у тебя, старшина, немалый опыт. Может, не зря тебя и направили именно сюда, на приморскую заставу?

— Можете не сомневаться: не зря, — загадочно ухмыльнулся Ордаш. — Только об этом не будем. На этой «ссыльной» заставе у каждого командира — своя история появления, а значит, и своя тайна.

И Загревский не мог не согласиться с этим. За каждым командиром здесь действительно тянулся шлейф какой-то служебной тайны: и за ним самим, и за командиром первого взвода и по совместительству заместителем начальника заставы, младшим лейтенантом Ласевичем; за разжалованным из младших лейтенантов в старшины, но все же назначенным командиром взвода Ящуком, который являлся старожилом заставы; и за военфельдшером, старшим сержантом Корзевым, изгнанным в свое время с четвертого курса мединститута и тотчас же «забритого» в солдаты…

Вот только распространяться по поводу всех этих историй здесь никто не желал, да и не принято было. Как не принято было ни плакаться или раскаиваться, ни тем более упрекать в чем-то друг друга. Исходили из того, что Север все замнет и все спишет. Тем более что само направление на службу в такую суровую глушь уже было достаточным наказанием за любой проступок, любое нарушение дисциплины, любой излом судьбы.

— Работала бы рация, можно было бы сразу же сообщить в штаб погранотряда, — молвил старший лейтенант.

— С февраля молчим, не отзываемся, — напомнил старшина. — Там уже поняли, что у нас что-то с рацией, а значит, с кораблем прибудет новая.

— Радиста бы нового, однако, — как бы между прочим обронил ефрейтор, будучи давно на правах каптерщика, то есть человека привелигерованного, оставившего за собой право вмешиваться в разговор командиров. — Такого, чтобы рация делал, связь делал.

— Ну, ты, «тунгуса-умелец»! — осадил его старший лейтенант. — Не тебе решать.

Из заставы в Горном Алтае он вынес твердое предубеждение в пригодности к службе всяк из Азии происходившего и теперь с трудом скрывал свое недоверие и ироническое отношение к той части нацменов, которые составляли почти половину личного состава уже этой, полярной заставы. Хотя и признавал, что к условиям Крайнего Севера, к лютым морозам, они приспособлены намного лучше славян. Да и стрелки-охотники в большинстве своем отменные.