Окна зимнего сада выходили не на парадную дверь, а на хозяйственные постройки. Эльза распахнула окно и увидела, что деревянная лестница уже стоит. А через несколько минут услыхала, как по ней поднялся Павел. Она на минуту выглянула из-за кадки с пальмой, махнула ему рукой: «Спрячься!» И он отодвинулся в сторону. А еще минут через пять послышались шаги и вошел Покольский. Он нервно оглянулся и тихо позвал:

– Эльза, ты здесь?

Она не ответила. Он стоял, озираясь, потом нерешительно произнес:

– Что за игра в прятки? Ты ведь хотела поговорить!

Подошел и сел на маленькую деревянную скамеечку прямо под пальмой, где пряталась Эльза. На нее пахнуло дорогим мужским одеколоном, сердце бешено заколотилось, ненависть горячей болью запульсировала в висках. Одним мгновенным движением она открыла бритву. Покольский, почуяв какой-то звук сзади, начал было поворачивать голову, но не успел. Острейший металл молнией полоснул ему по горлу. Он попытался крикнуть, но лишь захрипел, сполз со скамьи на пол и почти мгновенно умер. А Эльза, в два прыжка оказавшись у окна, бросила бритву на землю и севшим голосом сказала Павлу:

– Подними, забери с собой. И быстро уходи.

Сама же ловко вытащила из кармана пиджака Покольского свою записку, через черный ход спустилась в коридор и незаметно проскользнула в банкетный зал, смешавшись с гостями и слугами. На ней не было ни капли крови: хотя кровь из перерезанного горла Покольского брызнула фонтаном, но не в ту сторону, где стояла девушка… Через пять минут она покинула дом, где пока еще продолжалось веселье.

Во время суда Эльзе задали вопрос:

– Зачем вам нужен был свидетель, этот молодой человек – Карпухин?

И она совершенно откровенно ответила:

– Я все рассчитала заранее. Стали бы искать убийцу, кто-то бы вспомнил обо мне – обманутой и брошенной с ребенком… Глядишь, и доискались бы! А так – вот оно, распахнутое окно, лестница… Я надеялась, что Павла хотя бы кто-нибудь да увидит.

– Значит, – ужаснулся товарищ прокурора, – вы заранее готовили его на роль обвиняемого в убийстве?

– Это так, – созналась Эльза. – Я знала, что Павел меня ни за что не выдаст. Но я надеялась, что он скроется. Он ведь молод, ничем не привязан к одному месту, а страна велика…

После убийства Эльза с Павлом не виделась. Именно она, а не Павел заранее припрятала одежду в дальней каморке дома, переоделась там, а лакейскую ливрею мимоходом сунула в солому, проходя через двор. В этот же вечер уехала домой, в Вильно, но прежде отправила Павлу короткое письмо: «Прости меня, не осуждай! Послушайся: сейчас же уезжай куда-нибудь подальше, поменяй имя…»

Когда появилось сообщение об аресте Павла, а потом материалы следствия, у Эльзы все время менялось настроение. То она со злостью, мысленно говорила себе: «Сам виноват, почему не послушался, не уехал!» То беззвучно плакала, закрывшись в комнате: «Господи, разве можно вот так, безвинного… Он такой добрый, благородный!» То убеждала себя: «Он молодой, сильный, он вынесет каторгу! А когда вернется – я найду его, останусь с ним…» И вдруг решила поехать на суд. Зачем – и сама еще до конца не понимала. Может, надеялась, что Павла оправдают? А может быть, просто хотела последний раз взглянуть на него. Но пока сидела в зале, спрятавшись в задних рядах, чтобы Павел ее случайно не увидел, пока слушала, как одно к одному ложатся доказательства и вина этого безвинного человека становится все более и более очевидна всем, – дыхание ее становилось все прерывистей, кровь сильнее стучала в виски. И как только было произнесено слово: «Виновен!», страшная сила подняла ее с места…

Приговор Эльзе Лютц оказалось вынести не просто. Она вызывала и страх, и сочувствие, и уважение. Присяжные совещались бурно и долго. Да, преступление было жестоким! Но обманутая юная девушка, родившая ребенка и доверчиво ждущая окончания срока траура, – и опытный обольститель, по-видимому, с самого начала знавший, что не женится на ней! Это суд учел, как и то, что молодая женщина сама отдала себя в руки правосудия, не допустила осуждения невиновного… Эльзу не отправили на каторгу, присудили к пяти годам тюрьмы. Когда ей последний раз позволили свидание с родными, она попросила:

– Брат, возьми к себе моего сына! Настенька, я знаю, что вы его любите и станете ему хорошими родителями. Умоляю: сделайте так, чтобы он обо мне ничего не знал! – И, приложив ладонь к Настиным губам, не дав ей возразить, добавила: – Я знаю, что больше уже его не увижу. Из тюрьмы я не выйду…

Что это было – предчувствие? Или Эльза сама не хотела больше жить? Но через полгода Лютцы получили известие: тяжелой бронзовой статуэткой Эльза разбила голову начальнику тюрьмы и выбросилась из окна его кабинета, с третьего этажа, на железные, острые, как пики, колья забора… Потом они узнали и подробности: начальник тюрьмы сначала просто уговаривал Эльзу стать его любовницей, обещая всяческие послабления, а потом решил действовать силой. В тот роковой вечер ее привели в его кабинет под конвоем…

Людвиг Августович тяжело вздохнул и сделал долгую паузу. Он рассказывал на удивление интересно и эмоционально – словно романтическую историю.

– Значит, Эрих остался у вас? – прервал молчание Викентий Павлович.

– Это так! Он был совсем маленький, полтора года, и, конечно же, ничего не помнит. Он даже в самом начале не слишком тосковал о матери, потому что привык с рождения видеть около себя мою жену, да и меня. Так он и стал нашим сыном. Преступление Эльзы и ее смерть рано свели в могилу моих родителей, а мы всей семьей вскоре перебрались в Малороссию, под Киев. Продали пекарню и магазин, купили в Белой Церкви дом, я пошел служить по почтовой части… Здесь никто не знал ни нас, ни нашей истории. Я выполнил просьбу Эльзы: кроме меня и жены, никто даже не догадывается, что Эрих – не наш сын.

– А ваша дочь, Лиза? Она ведь все же была постарше мальчика, когда происходили трагические события. Разве она не помнит свою тетю?

– Да ей ведь семь лет только было! – взмахнул руками Лютц. – Малышка! Тетю она, конечно, помнит, но вот что Эрих ей не родной, а двоюродный брат, – нет, об этом совсем забыла! Эрих, кстати, тоже знает, что у меня была сестра и рано умерла. Больше ничего. Так же, как и Лиза.

«Вот как?» – подумал Викентий Павлович и чуть заметно недоверчиво покачал головой. Он вспомнил рассказ Лизы о семейном проклятии и тайне. Но высказывать Лютцу свои сомнения не стал. Спросил другое:

– Ну а как же об этом узнал Лапидаров? Он ведь именно историей вашей сестры шантажировал вас? Грозился рассказать Эриху?

– Да, да, он все знал! – Людвиг Августович несколько раз энергично кивнул головой, потом недоуменно развел руками: – Он никогда не говорил мне, как и откуда все узнал. Да только знал все подробности!

Еще в начале курортного сезона, в мае, Лапидаров появился в Баден-Бадене. Кто-то подсказал ему, что в пансионате «Целебные воды» охотно принимают русских – сами хозяева выходцы из России. В это время у Лютцев только что поселился фон Кассель с дочкой, других постояльцев еще не было. А Лапидаров просто вцепился в них мертвой хваткой. Он заявил, что с первого взгляда влюбился в их пансионат, что таких приятных хозяев трудно встретить, что готов заплатить вперед, что не знает немецкого языка, а здесь может говорить по-русски… Они не смогли ему отказать, хотя комнаты были заказаны их постоянными клиентами заранее. К моменту приезда Петрусенко состав отдыхающих в пансионате несколько раз поменялся – ведь многие приезжают на две-три недели. Вот только Кассели и Лапидаров задержались надолго.