«Знаю, — думала она. — Знаю, что я так реагирую. Но я не знаю, почему. Я не хочу причинять тебе боль. Ты нужен мне».

Но вслух она только сказала:

— Послушать тебя, так я никогда и ни в чем не была права. У меня всегда либо слишком бурная реакция, либо я ошибаюсь, либо иду неверным путем, либо что-то путаю. Ты обращаешься со мной, как с ребенком...

— Ты сама относишься к себе со снисхождением.

— ...с таким глупым маленьким ребенком. «Обними меня крепко, поцелуй меня, люби меня, — думала она. — Пожалуйста, заставь меня остановиться. Я не хочу ссоры. Я же страдаю от этого».

Он направился к двери.

— Сейчас не время для подобных разговоров. Ты не настроена на конструктивную критику.

— Потому что я веду себя как ребенок?

— Да.

— Иногда ты затрахиваешь меня словами до смерти.

Он остановился и повернулся к ней.

— Ты похожа на ребенка, — сказал он спокойно. — Ты подобна ребенку, который пытается поразить взрослых как можно большим количеством грязных слов.

Она открыла книгу на странице, которую заложила, и, отказываясь понимать его, сделала вид, что читает.

* * *

Ей легче было вынести нестерпимую боль, чем хоть на время быть оторванной от Макса. Когда они ссорились, что бывало очень редко, она чувствовала себя несчастной. Два или три часа молчания, которые неизменно следовали за их ссорой, в которой обычно была виновата именно она, были для нее невыносимы.

Остаток вечера она провела в постели, пытаясь вникнуть в работу Колина Вильсона «Оккультные науки». Но, начав читать новую страницу, она уже не могла вспомнить, что было написано на предыдущей.

Макс оставался на своей стороне постели, читая роман и потягивая трубку. Вполне вероятно, что он тоже витал где-то за тысячу миль.

Одиннадцатичасовые новости, которые она включила с помощью пульта дистанционного управления, вынесли в заголовок самого главного события ужасную историю кровавой бойни в салоне красоты в Санта-Ане. Показали заснятый на пленку, залитый кровью салон и дали интервью с офицером полиции, который, однако, ничего не мог сказать.

— Видишь, — сказала Мэри, — я была права относительно медицинских сестер. Я оказалась права и относительно салона красоты. И, Бог свидетель, я также права относительно Ричарда Лингарда.

Уже в тот момент, когда она произносила эти слова, она пожалела об этом, а также о тоне, каким они были сказаны.

Он взглянул на нее, но ничего не сказал.

Она отвернулась и уткнулась в книгу. Она вовсе не собиралась возобновлять спор. Как раз наоборот. Она хотела вызвать его еще раз на разговор. Ей нужно было слышать его голос.

Хотя она часто затевала споры, взять на себя инициативу, чтобы подвести под любым спором черту, она не могла. Психологически она была не в состоянии сделать первый шаг к примирению. Она предоставляла сделать это мужчине. Всегда. Она знала, что не права, но ничего не могла изменить.

Она полагала, что этот ее комплекс неполноценности уходил корнями к событиям, связанным с гибелью отца. Он оставил ее одну так внезапно, что и теперь временами она чувствовала себя покинутой. Всю свою сознательную жизнь она беспокоилась, чтобы мужчина не ушел от нее раньше, чем она будет готова порвать с ним отношения.

Само собой, у нее и в мыслях не было быть когда-либо готовой к тому, чтобы покончить со своим замужеством. Это было навсегда. Поэтому, если она ссорилась с Максом или у неё возникали опасения, что он может уйти, она старалась подтолкнуть его первым поднять оливковую ветвь. Это было испытание, которое он мог преодолеть только в том случае, если был способен пожертвовать своей гордостью в большей степени, чем она. И когда он поступал именно так, это служило доказательством того, что он любит ее и никогда ее не покинет, как в свое время сделал ее отец.

Смерть ее отца имела большее значение в ее жизни, чем то, что сделал с ней Бертон Митчелл, чем что бы то ни было.

Почему доктор Каувел не смог этого понять?

* * *

В полной темноте, в спальне, когда стало очевидно, что ни один из них не может уснуть, Макс коснулся ее плеча. Это прикосновение вызвало в ней такую же дрожь, как вызывает постукивание металлической палочки по хрусталю. Трепет, который она испытала, не поддавался контролю — она была сломлена. С рыданиями она бросилась к нему в объятия.

Он не произнес ни слова. Слова больше не имели значения. Несколько минут он подержал ее в своих объятиях, а потом стал гладить и ласкать ее волосы. Он провел рукой по ее шелковой пижаме: по спине, по бедрам. Медленными, теплыми движениями. Расстегнув две пуговицы на рубашке, он просунул руку внутрь и ощутил прикосновение ее теплой груди, коснувшись пальцами ее соска. Она, прижавшись губами к его шее, почувствовала силу его мышц. Его ровно бьющийся пульс передался ей через прикосновение губ. Он сбросил с нее одежду, затем с себя. Ее обнаженное тело ощутило прикосновение повязки на его руке.

— Твой палец, — проговорила она.

— С ним все в порядке.

— Порез может открыться, — настаивала она. — Рана может опять начать кровоточить.

— Тс-с-с, — ответил он.

Он не был расположен к страстным порывам, и, хотя она не сказала ни слова, он понимал, что она настроена так же. Он поднялся над ней в полной темноте, будто намереваясь лететь, и приник к ней. Хотя она и не ожидала ничего, кроме самой обычной радости, которую дарит близость, уже через минуту она испытала наивысшее блаженство. Не слишком сильное, но доставляющее тихое удовольствие. Однако, когда она дошла до этого во второй раз, за миг до того, как кончил он, она вскрикнула от перенесенного блаженства.

Какое-то время она лежала рядом с ним, держа его за руку. Потом она сказала:

— Никогда не покидай меня. Оставайся со мной столько, сколько я проживу.

— Столько, сколько ты проживешь, — ответил Макс.

* * *

В среду, в половине шестого утра, когда Мэри была еще во власти ночных кошмаров и видения следующего преступления убийцы, ее сон был прерван звуком ружейного выстрела. Один оглушительный выстрел, над самым ухом. Он отозвался от стен спальни тяжелым «бом». Она вскочила, сбросила одеяло и простыни и спустила с постели ноги.

— Макс! Что случилось? Макс!

Он зажег лампу и вскочил с постели. Ничего не понимая, он стоял, щурясь от света.

Зажженный свет резал ей глаза. И, хотя она вынуждена была зажмурить их, она успела заметить, что никакого постороннего вторжения в комнату не было.

Макс повернулся к заряженному пистолету, который он держал на ночном столике. Его там не было.

— А где пистолет? — спросил он.

— Я до него не дотрагивалась, — ответила она.